Искусство как язык – языки искусства. Государственная академия художественных наук и эстетическая теория 1920-х годов. Коллектив авторов
Гейгера), утверждала полярность между феноменологией предмета и феноменологией конститутивных актов (Gegenstandphänomenologie versus Aktphänomenologie). В качестве реакции на психологистические теории, например Липпса, феноменологи разрабатывали онтологию эстетического предмета, рискуя превратить его в трансцендентальную структуру, независимую от переживающего субъекта. В этой концепции интенциональность выражает скорее онтологическое оправдание самого онтологического предмета, чем корреляцию субъекта – объекта: «Непредвзятое исследование должно получить определение эстетического предмета и эстетического сознания из анализа самого предмета и самого сознания».[699]
Естественно, что искусствоведы, представители «западного формализма», должны были привлечь внимание Шпета и его школы, потому что они открыто теоретизировали на тему отделения анализа эстетического предмета от анализа эстетического акта и переживания. Подобная установка способствовала рождению положительной эстетики, как выразился сам Шпет в «Проблемах современной эстетики», путем создания общей науки об искусстве, которая в своем предметном направлении могла преодолеть редукционистский уклон психологизма. Такой подход, однако, требовал теоретического фундамента, чтобы не впасть в эмпиризм.[700]
Теоретические рамки дискуссий в Академии, таким образом, были заданы шпетовскими «Эстетическими фрагментами», но особенно его очерком «Проблемы современной эстетики». Эта работа первоначально была прочитана 16 марта 1922 г. как программный доклад на Философском отделении Академии (тогда еще РАХН); в нем Шпет говорил о положении эстетики как независимой дисциплины и пытался заложить основы «положительной» эстетики как области строгого, опирающегося на философию знания.
Однако упомянутые дискуссии не носили исключительно теоретический характер, они были продиктованы исторической и культурной ситуацией своего времени. Как государственное учреждение, Академия должна была определить свою позицию в резкой полемике середины 1920-х гг. между формалистами и представителями социологической школы. Особенность позиции, которую занимала Академия, – постоянное стремление перевести эти вопросы в принципиальную плоскость, расширив их политический горизонт за пределы политико-культурного быта нового советского государства.
Подобное переплетение злободневных вопросов и чисто теоретических проблем характерно для Габричевского. Определяя искусство как «особую область бытия и особый тип человеческого творчества»,[701] он исходил из феноменологически-гуссерлианской концепции полярности эстетического предмета и акта, выражая ее в чисто зиммелевских терминах как противоположность формы и истории, бытия и становления, структуры и личности.
Наука об искусстве, возникшая на почве натурализма как реакция на все идеалистические и субъективистские – измы, в основном является исследованием специфичных законов художественного предмета, понятого в его автономности, как закрытая система,
Там же. С. 47–48.