.
для скорейшего роста мышц и всего прочего, уподобившего бы меня этому глянцевому чудовищу. К счастью, сознание мое оказалось более благоразумным, чем я сам и, совместно с укоряющей памятью, вернуло мне чистоту, на мгновение явив перед взором профессора Сколовского, читающего лекцию о нейробиологических аспектах порнографии. Покачивания его неаккуратной густой бороды, волосы, торчащие вверх так, словно был он поклонником устаревшей деструктивной музыки, спокойная речь, снабженная в точно выверенных местах едкими шутками о женщинах и устройстве мира, напомнили мне о том, кем я хотел быть и должен был стать. Все остальное было чуждым, разрушительным, глупым, вело к жеманному забвению и бурной пустоте.
Опомнившись, вновь став вечным наблюдающим, я увидел, как Снежана, чуть приподнявшись, потянулась расходящимися губами к ультрамариновой от цветового искажения головке и они, сжавшись, впились в ее острие вогнувшим щеки поцелуем, а уже через мгновение, резким броском, поглотили ее, вытянув подбородок девушки, но оставив открытыми глаза. Увидев достаточно, я остановил воспроизведение, выключил устройство, извлек из него кассету, отправил его на прежнее место заточения, все это совершив в спокойной тишине, не чувствуя себя ни возмущенным, ни удивленным, с легкостью подавляя трепещущую ярость, нашедшую было место между ребрами моими, зацепившись за них хваткими щупальцами. Став детективом, дознавателем, инквизитором, я смогу выяснить посредством расспросов и поддельных пыток, кем был тот мужчина и, самое важное, что в нем оказалось для нее соблазнительным. Не желая стеснять руки свои, я оставил кассету в квартире, положив ее в пластиковый пакет и спрятав под диваном, куда едва ли решит заглянуть мой брат, если появится в этой квартире с очередным любовником. Имея возможность жить в любом из двух десятков городов мира, он, как только выдавалось у него пустое время, в перерыве между контрактами, прилетал сюда. Случалось, что я неожиданно встречал его на улице, загорелого, пьяного, безумного, и он обнимал меня, прижимал к своей пропитанной потом форме еще одной далекой страны, о которой мало кто слышал здесь, предлагал мне разделить с ним бутылку вина, тянул в таверну, где, выбрав стол между уже занятыми, нарочито громко расспрашивал меня о моих успехах и любовницах. Среди них он больше всего не мог терпеть мою пряноглазую Снежану, поражаясь тому, что я могу произвести совокупление с подобным ей созданием. Отвращение, вызываемое ею, было непонятно мне, а он отказывался объяснять его, уверяя меня, что все в этой девушке, незавершенность ее ломаных, резких, неуверенных движений, более подобающих безропотному насекомому, слегка вкрадчивый, подергивающийся голос ее, выдававший недостаток самообладания, стыдливые глаза, как будто извиняющиеся за некий недавно совершенный проступок, которым, как полагал я, могло быть само существование ее, суждения, не имевшие в своем числе ни одного, отличавшегося