Три версии нас. Лора Барнетт
и Евы наладится. А сейчас ему надо думать о карьере.
Когда наконец это случилось – плохое самочувствие, длившееся неделю, оказалось симптомом беременности, – Дэвид обрадовался ничуть не меньше Евы. Через несколько дней она выбрала имя для будущего ребенка – Сара, в честь своей любимой крестной матери Сары Джойс, которая, уходя из жизни, сделала крестнице такой щедрый подарок, – но никому пока об этом не сказала. В таких вопросах Ева не собиралась уступать ни Джудит Кац, ни кому-либо еще.
– Пойдем, дорогая. Ты пропустишь вечеринку.
Дэвид берет ее за руку, и они возвращаются в гостиную. Кто-то поставил пластинку, купленную Евой специально для сегодняшнего вечера: старые рождественские песни в исполнении Эллы Фицджеральд. Тот факт, что по крайней мере половина гостей празднует Хануку, значения не имеет. Первые фортепианные аккорды, легкие, почти невесомые, разносятся по комнате, превращаясь в мелодию; Элла Фицджеральд поет о заснеженных полях и санях, летящих над ними. Число танцоров все увеличивается. Кто-то – Пенелопа – хватает ее за руку, и Ева осторожно скользит по полу, слегка поворачиваясь в разные стороны, а ребенок внутри брыкается и крутится в такт музыке, которую слышит только он сам.
Ева не видит Джульет в глубине гостиной. Но когда, запыхавшись, останавливается отдышаться – Сара брыкается все сильнее, Еве кажется, будто внутри у нее два сердца, бьющиеся в унисон, – она замечает пристальный взгляд Джульет. Та смотрит не моргая, без улыбки, но и не хмурясь, словно ждет, что Ева отведет взгляд первой.
Версия первая
Танцовщица
Нью-Йорк, ноябрь 1963
Первое, на что Джим обращает внимание, – ее ноги; длинные, чуть изогнутые, «обезьяньи» пальцы; белизна лодыжек бросается в глаза на фоне черного трико. Все остальное, разумеется, тоже попадает в поле зрения: широкие бедра, узкая талия, высокая грудь. Но когда женщина танцует, выделывая причудливые па и подчиняясь собственному ритму, Джим не может оторвать взгляд от ее ног.
На сцене появляются другие танцоры – мужчина с мятым печальным лицом; худая рыжеволосая женщина, сквозь трико которой проступают ребра, – но он замечает только одну пару ног. Джим слегка нетрезв – сегодня очередной потраченный впустую день; утро провел дома, но рисовать не мог, а вечером пил виски в баре на перекрестке Чарльз-стрит и Вашингтон-сквер, – и ему кажется, что ничего прекраснее этих ножек он в жизни не видел.
Публика после представления расходится неохотно. Небольшая кучка людей собирается на ступенях церкви, будто по окончании службы, хотя дует холодный ветер, гоняя по улице последние опавшие листья. Девушка в синем плаще с неестественно блестящими глазами – обкуренная, решает Джим – обращается к нему:
– Ничего подобного я никогда не видела, а вы? Правда ведь, великолепно?
Джим колеблется. Ему понравилось действо. В движениях артистов чувствовалась завораживающая свобода. Их танец напоминал рисунки Матисса, которыми Джим увлекался когда-то