«Ночные летописи» Геннадия Доброва. Книга 2. Геннадий Добров
поворачивать налево, и стояла избушка, куда мы приехали, она находилась на песчаном острове. Мы подъехали, рыбаки пошли в избушку. А я думаю – сейчас дойду до воды по этой песчаной косе. Пошёл, иду, и вдруг ноги у меня стали проваливаться прямо по колено в этот песок, а вскоре уже чуть ли не по пояс. Я хочу выбраться из этого песка, отталкиваюсь руками, а песок и под одной моей рукой оседает, и под второй. И я уже по-пластунски там пытаюсь вылезти, кричу… Рыбаки услышали, выскочили, подбежали ко мне, руки мне подали. Говорят: ты куда пошёл? Это же зыбучие пески, тут нельзя даже наступать на них – тебя затянет, и ничего не останется, ни воронки, ничего, это пески, которые движутся. В общем, я чудом тогда не погиб в этих песках. Это вот, пожалуй, самое сильное впечатление было – как я хотел посмотреть Охотское море поближе.
В этом доме-интернате был один нивх, тоже инвалид войны. Мне его показали, и я сначала хотел сделать его портрет. Но я долго рисовал Полину, никак не мог закончить рисунок. А он всё ждал, когда я за ним приду. Но я так за ним издали иногда наблюдал – думал, как его нарисовать. И вот однажды вижу – он тащит какое-то огромное бревно. Верёвкой его поддел, перекинул верёвку через плечо и тащит по снегу на кухню, чтобы там расколоть и топить печку. Я думаю – может, его нарисовать, как он тащит это бревно? Но я рисовал инвалидов войны, которые явно были инвалидами. А у него руки-ноги есть, всё на месте. Мне сказали, что он жил один в своём доме, но трудно стало себя обслуживать. А тут готовят, кормят, стирают, и по этой причине он здесь. Я извинился перед ним, но и времени у меня уже на него не оставалось, нужно было ехать обратно.
Когда я собрался ехать обратно, меня подзывает директор и открывает сарай. А в сарае стоят бочки с рыбой. Вот он одну бочку открыл, а внутри бочки здоровенная красная рыбина согнута дугой. Он берёт её и протягивает мне: вези в Москву. – Я говорю: это легко сказать «вези», у меня рюкзак, у меня планшет, да сам я одет по-зимнему – куда я её возьму? – Он опять: вот угостишь там, скажешь, что был на севере. – Я так посмотрел, подумал, как я буду с этой рыбой таскаться? Спасибо, говорю, большое, но я её не возьму. Так и не взял. Упаковал я портрет Полины, простился с этими Ногликами и поехал обратно.
Приехал в Южно-Сахалинский дом-интернат, а там, наверно, три четверти интерната – корейцы. И в самом городе тоже много корейцев. Там были районы, застроенные почерневшими от старости домами, края крыш у которых подняты вверх, как в китайской архитектуре, в этих домах жили корейцы. А на остановке однажды я увидел красивого белого человека с голубыми глазами, но в одежде нивхов, в этих шкурах. И я там спрашиваю: кто это? – А это, говорят, айн. (Эти айны – древнее население Сахалина, они, как европейцы, с голубыми глазами, со светлыми волосами, высокие, плечистые, красивые – сейчас их осталось совсем мало, они вымирают.)
Начал я рисовать одного инвалида войны, который был штыком ранен в горло. К старости ранение осложнилось, у него стояла трахеостомическая трубка, сам он дышать не мог, дышал через трубку.