Иди на мой голос. Эл Ригби
у нее не было ничего, кроме кровати, двух полочек с книгами и стола, заставленного причудливыми склянками, в которых что-то даже булькало. Фелис сказала, что интересуется химией и что это у нее от двоюродного деда: приборы, книги, записи экспериментов оставил он, а она не дала матери выбросить. Еще Фелис любила рисовать. Я рисовать никогда не умела, и ее карандашные работы привели меня в восторг. На каждой в уголке красовался причудливый вензель-подпись. Она замечательно рисовала, Рехнутая Фелис. Мы проболтали до ночи и, расходясь, уже не чаяли друг в друге души.
Мы дружили все следующие годы. Пока однажды утром я не обнаружила в комнате мисс Лайт ее труп и десятки нотных листов, размокших от крови.
…Я открыла глаза.
Трудно было сказать, сколько прошло времени, но мне определенно стало лучше. Я смогла даже поспать, хотя музыка и голоса по-прежнему громыхали. Сделав усилие, я подняла левую руку и посмотрела на часы. Черт возьми! Половина пятого!
Я поднялась, торопливо открыла окно, чтобы проветрить, и начала сдирать с себя негнущимися пальцами платье. Пора было переодеваться обратно в броню: юбку, кюлоты, рубашку, жилет. В момент, когда я стояла только в комбинации, дверь распахнулась. В гримерную спокойно вошел Падальщик.
– Мисс Белл? Я решил за вами… – Потянув точеным носом воздух, он брезгливо сморщился. – Вы курите опиум?
– А то, что на мне, вас не смущает? – сердито прошипела я, прижимая руки к груди. – Вон! Немедленно!
На крик ушли все силы, и я рухнула обратно на диван. Снова тошнило, голова гудела, а руки мелко дрожали, как в каком-то припадке. Заметив это, Нельсон приблизился и наклонился надо мной.
– Вам дурно? – Это он сказал.
Давно употребляете? Это, скорее всего, подумал.
– Мне хорошо. Было, пока вы не явились, – огрызнулась я, надевая рубашку и с ненавистью глядя на множество пуговиц. – Как вы вообще догадались, где я?
– А вы могли быть где-то еще? – Сыщик невозмутимо поднял брови. – Зная вашу любовь к Холмсу, я бы сказал: «дедукция».
– Зная ваше безудержное любопытство, я бы сказала: нахал, хлыщ и жулик!
Плюнув пока на пуговицы, я быстро облачилась в кюлоты и юбку: сразу подняла ее край и пристегнула, укоротив почти до колен, затянула ремешки сбоку. Нельсон по-прежнему смотрел на меня с каким-то профессиональным интересом, будто прежде не видел одевающихся женщин. Это злило. Я обулась, выпрямилась, накинула поверх рубашки жилет и покачала головой.
– Знаете, то, что вы, грубо говоря, в борделе, не дает вам права на такие удовольствия. За тет-а-тет с женщиной в «Белой лошади» платят. И, к слову, я не отношусь к тем, кто продается здесь за деньги.
– За что же вы продаетесь в таком случае? – шутливо уточнил он.
Вопрос был беспардонным, но, возможно, справедливым, учитывая, что я не выставила сыщика, а одевалась при нем. Я тяжело вздохнула и уперла руки в бока.
– Нельсон. Послушайте. Я человек свободных нравов, наш век