Умопомрачение. Михаил Михайлович Аргамаков
концов, она могла бы поменяться местами с матерью Дениса. У Леокадии Львовны была комната на старом Арбате. В малонаселённой коммуналке. Комната приличная, двадцать два метра, высокий потолок. Шикарный центр, из соседей всего две старушки. Но у Веры было сомнение, что капризная, привередливая Леокадия Львовна согласится на такой вариант. Она вспомнила вечно недовольное лицо свекрови, её букли, крашеные в цвет осенней листвы, натрющенные губы, согнутую спину, поясницу, обвязанную пуховым платком, шишки на ногах и безаппеляционный тон, присущий старым москвичкам. «Нет, не согласится, – подумала Вера, приложившись раздутой щекой к холодному зеркалу машины. – Комнатушка-то с перспективой. За неё ни сегодня-завтра квартиру дадут…»
Было около двенадцати. Вера поехала через центр. По кольцевой вышло бы короче. Но дорога, окружавшая Москву, была забита фурами и днём и ночью. А город вечером был свободен. Но небеса, нависшие над ним, были густы и черны, и дождь шёл, не переставая. Ровно в полночь позвонила Костя. Услышав родной голосок, Вера едва не расплакалась. Она объяснила, что планы меняются. Сказала, что временно переезжает на дачу, и пригласила Костю пожить у неё. Через полчаса подобрала её на Комсомольской площади, и они двинули в Берёзки.
– Значит, ты меня обманула? Ночуешь по-прежнему на Каланчёвке? – мягко журила Севастьянова девушку. Она крепко держала руль и смотрела вперёд на дорогу. А Костя тем временем, повернувшись к ней всем корпусом, гладила и целовала ссадинки и припухлости на щеках, висках, на носу возлюбленной. – А говорила, что устроилась дворником в Бибирево, что живёшь в общежитии?
– Я не обманывала, – Костя с нежностью посмотрела на Веру. – Просто меня три дня не было. Они меня взяли и уволили. Пришла, а на моём месте японец спит. (Костя всех азиатов называла «японцами»). Белому человеку в Москве дворником не устроиться. Так я опять на «бану» оказалась. Хорошо ты позвонила, а то бы пришлось под вагоном ночевать, – она пригладила взъерошенные волосы Веры. От прикосновения Костиных пальчиков, Севастьяновой стало легко, всё дурное забылось, и голова болеть перестала.
В «Берёзках» женщины устроили настоящий ужин со свечами. Из электричества зажгли только любимый Верин торшер с бледно-зелёным абажуром. «Фисташковый», как называла его мама. Она купила и подарила дочке этот светильник на день тридцатилетия. Вера включала этот торшер, и будто окуналась в сказку. Женщины приготовили самые любимые Верины блюда: отварную картошечку с селёдкой, сало. Костя нарезала овощи для салата и заправила их острым майонезом, который Денис запрещал держать в доме, как самый вредный из продуктов. Выпили водки, потанцевали под собственное мурлыканье. Включать музыку ночью не решились. Во время танца Костя то и дело вставала на цыпочки, чтоб потереться своей маленькой грудью о большую мягкую грудь Веры. Потом они легли в постель, и Костя доставила подруге, пострадавшей от руки ненавистного мужа все мыслимые удовольствия. После чего, она пристроилась к Вере сбоку, прижалась узеньким горячим телом и, поглаживая её по разгорячённому