Литературный институт. Виктор Улин
Ломовцев мог показаться высокомерным; он никогда не открывался в первом разговоре, а на губах его всегда блуждала отстраненная усмешка. Но стоило сойтись поближе, как становилось ясным, что он не высокомерен, а просто скрытен.
И усмешка его в самом деле грустная, какая должна быть у человека неисчерпаемого – вглубь, как атом, вширь, как Вселенная – и знающего такие печальные истины, о каких собеседник еще не задумывался.
Юра был многогранен.
Каждый день он появлялся в новом обличье.
Вчера я видел его изящным и утонченным, словно Олег Табаков в роли группенфюрера Вальтера Шелленберга из «17-ти мгновений весны».
Сегодня он шел навстречу с красными глазами, всклокоченный, раздрызганный и расхристанный, как мятежный протопоп.
(Этот мятежный Аввакум – образ, пущенный в наш обиход самим Юрой! – был тогда близким и понятным; сегодня вряд ли каждый читатель поймет, о ком я говорю, но информация доступна всякому.)
И никогда не мог предположить, каким увижу Юру завтра.
Много позже, приезжая в Санкт-Петербург, я вел долгие разговоры с Юрой по телефону – и всякий раз ощущал себя так, будто вновь напился из источника, который казался иссякающим.
А работал мой бывший сокурсник оператором в котельной.
И я понимал, что никогда не будет ничего хорошего в стране, где потенциал таких личностей, как Юра Ломовцев, используется с эффективностью системного блока, на котором правят молотком старые гвозди.
* * *
Но в тот момент о грустном еще не думалось.
5
Мы сидели вшестером (без женщин!) вокруг добытого неимоверными усилиями обогревателя с открытой спиралью.
Стояло холодное начало мая, батареи уже не грели, из гнилых окон, кое-где заткнутых ватой, свистел ледяной ветер, который не могли удержать и шторы, сделанные мною из чьих-то чужих простынь, разодранных надвое.
Комната моя была ужасной, как ужасным было все то общежитие со смердящими туалетами, зловонными кухнями, осклизлыми душевыми…
* * *
О, эти душевые!
Вонючие сады Эдема, о которых не могу не сказать пары слов…
Расположенные в бессветном подвале, мрачные и полуосвещенные, они напоминали газовую камеру Бухенвальда, только преддверие ада в концлагере было куда чище и уютнее.
Там бурлила жизнь.
Вытянутая вдоль фасада душевая имела структуру стандартную для подобных заведений, основанную на экономии коммуникаций. Два длинных ряда кабинок – мужских и женских – располагались по обе стороны перегородки, с противоположных торцов примыкали раздевалки, имеющие выходы в коридор.
В той стене мужской раздевалки, которая примыкала к тупику женского душевого отделения, было проделано смотровое отверстие.
За место около него порой шла безмолвная война между тем, кто уже успел пристроиться и вновь вошедшим.
Наличие амбразуры было известно и каждой их тех нимф, что выходила из своей раздевалки и шлепала по линии огня вдоль ряда кабинок в поисках свободной. Но тем не менее с той стороны не было попыток заделать чем-то окно в Париж или потребовать