После завтра. Артем Краснов
берет полный контроль над происходящим.
– Но мне удавалось раньше. Они брали нужную карту, разве нет?
– Да, но волевое усилие для выбора нужной карты ничтожно. В этом нет моральной дилеммы. Любой человек может выбрать из колоды валета треф или даму пик. Но здесь вы столкнулись с подлинной мотивацией, которая укоренена в физиологии человека. Вы пытались лишить алкоголя тело человека, страдающего алкоголизмом. Григорий Иванович играл на своей территории, и вы напрасно так расстроились…
– По-вашему, мы безвольные скотины, которые живут иллюзией, будто что-то могут?
– В большинстве случаев – да. Мы зомби. Похожие на людей зомби, которые могут ходить во сне или машинально вести автомобиль. Ваша гипотеза, будто чужое тело – это танк, а вы в нем механик-водитель, не совсем верна. Относитесь к своим клиентам… как к детям, которых нужно заставить что-то сделать. Можно силой, но лучше – хитростью.
Я растянулся на кровати и стал глядеть в потолок. Мельтешение Виноградова раздражало.
– Знаете, Вадим, – продолжал он. – Обычный человек постоянно борется со своим телом, не осознавая этого. Приручить в себе зверя, обмануть его – вот задача не только для вас, но и для каждого из нас. Просто мы не понимаем этого так отчетливо, как вы сейчас.
Лицо Виноградова то возникало в поле зрения, то исчезало. Оно состояло словно из обрезков чужих лиц, красивых и безобразных, старых и молодых, и не будь оно столь живым, он казался бы уродливым.
– Есть еще кое-что, – буркнул я.
Профессор остановился, но хватило его ненадолго. В моей голове роились слова, но как только я ловил их, они звучали фальшиво.
– Да говорите уже, – не выдержал Виноградов. – Откуда в вас эта театральность?
Я вспоминал Гришу и Максимыча, Карла и запах подвальной сырости. Мысли нарывали во мне, но не могли вырваться наружу.
– Этот Гриша казался мне моральным уродом, алкашней…
Я не знал, что сказать дальше. Что мне понравилось быть Гришей? Это неправда. Тогда, во время погружения, я чувствовал себя человеком, оказавшимся в тесной пещере, который давит в себе ростки паники и стремится на свежий воздух.
Но было что-то еще. Было что-то глубоко личное, тоскливое и щекочущее.
– Знаете, Александр Иванович, я здесь как узник.
– Вы чувствуете одиночество?
– Иногда. В этом Грише при всех его слабостях было что-то… человеческое, что ли. У меня уже не получается презирать его. Я никогда не видел людей так, как видит он. Знаете, а может, это мы – моральные уроды? Может, это мы живем в другом измерении, не видя жизни, настоящей жизни? Меня пугает вот что: если завтра клиентом будем какой-нибудь нацист или маньяк, а я вернусь и скажу – я понимаю его и сочувствую?
– И вернетесь, и скажите! – рассвирепел вдруг Виноградов. – Потому что каждый человек всегда прав. Каждый. И даже маньяк.
– Александр Иванович, так бог знает до чего дойти