.
ретро взгляд, то почему подобный приём невозможен в тексте о пьесе. И не столько о пьесе, не столько о персонаже пьесы, сколько о женщине, не способной выносить самую малую толику фальши, ультразвуки фальши.
Всем своим существом, всеми своими нервами, женщина эта ощутила «что-то кончилось»[282], ушло безвозвратно, а что начинается, что должно начинаться, женщина эта не могла знать, как не знаем этого до сих пор и мы.
И не лучше ли высказать эту мысль сразу, без обиняков, чтобы она, эта мысль, создала необходимое напряжение, достаточное возбуждение. А если слова о женщине, о нетерпимости ею малейшей фальши, настолько, что не нашла она иного выхода, как застрелиться, оставляют читателя равнодушным, то ему лучше не читать дальше этот текст.
А мой читатель может не принять мой текст, но не может не сочувствовать, не сомысливать подобной судьбе.
В пьесе Ибсена «Дикая утка» есть такой эпизод.
Врач, человек трезвый, прагматичный, почти циничный, уверен, что многим людям, мужчинам в первую очередь, следует придумывать сказку об их способностях, пусть фальшивых, пусть несбыточных, они всегда готовы «обманываться».
Он обращается к одному из персонажей, который одержим «горячкой честности»:
…любопытный национальный порок, это так, к слову…
«не прибегайте к иностранному слову – идеалы. У нас есть хорошее, родное слово – ложь».
Тот, у которого «горячка честности» спрашивает:
«по-вашему, эти два понятия однородны?».
На что врач отвечает:
«Да, почти как тиф и горячка… отнимите у среднего человека житейскую ложь, вы отнимите у него и счастье».
Не знаю как насчёт «среднего человека», который не может обойтись без сказки, – все мы немножко «средние люди», даже гении в обычной жизни, – но, даже если ложь и фальшь неискоренимы (как без них), если жизнь так предустановлена, если смятение и мятеж Гедды Габлер обречены, то, мы не должны кричать караул, не должны приходить в полнейшее уныние, а только понять, помыслить, трагический масштаб мятежа Гедды Габлер.
Тем самым, мы не просто используем стёртое клише, мы совершаем принципиальный культурный акт. Мы не упираемся лбом в «ах, сказка», «ах, как жить в мире, в котором ложь и фальшь неискоренимы», а расширяем угол обзора, расширяем горизонты жизни и судьбы человека, и это не означает, что в этом случае мир видится розовым, а люди в нём пушистыми, напротив, только тогда и возникает истинно трагический масштаб человека, которому не нужны сказки, не нужны утешения, что мол не всё ложь и фальшь, есть хорошие люди, он и без этих сказок, без этих утешений, способен жить, творить, совершать поступки.
Способен пойти до конца.
Для меня неприемлема позиция, что фальшь (ложь, пошлость, вульгарность) онтологически присуща семейной жизни,
…и не только семейной, но сейчас речь идёт о семейной жизни…
даже если согласиться с тем, что она неискоренима.
Можно признать правомерными различные