Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 2. Сборник
при его разговоре с моей двоюродной сестрой. Он ничего не утверждал. Он говорил, как его мучают некоторые вопросы, как он желал бы найти на них ответы. Да! Толстой умел ставить вопросы! Ставил он их выпукло, ярко. Он сам их переживал. Переживал искренно, глубоко, мучительно. Он искал истину. Правда, давал он и ответы на свои вопросы, но сплошь и рядом эти ответы не удовлетворяли его самого ‹…›.
Многие ставят в вину Толстому, что он сегодня скажет одно, а года через два, глядишь, говорит уже другое. Я лично ставлю ему это в заслугу; я вижу в этом его искреннее уважение к слушателю, желание живого общения с ним. Не виноват он, что люди, падкие на авторитеты, принимали всякое слово его за аксиому[224]. Поклонники его разносили его ответы, как непреложные истины; а он снова и снова возвращался к тем же самым вопросам, снова ставил их и искал нового их разрешения. И мы не должны останавливаться в нашем вечном стремлении искать разрешения этих вечных вопросов.
Как я уже сказала, здоровье у Льва Николаевича было крепкое, а натура деятельная. Он любил музыку. Он не был виртуозом фортепианной игры, но он любил подойти к инструменту, открыть легкие ноты, партитуру какой-нибудь оперы и, что называется, побренчать. Иногда он предлагал кому-нибудь из нас поиграть с ним в четыре руки. По поводу музыки не могу не упомянуть о сравнении, которым он поделился со мной во время утренней прогулки.
– Основание горы широко, – говорил он. – Широк и слой людей, способных понимать народную музыку, народную песню. Моцарт, Бетховен, Шопен стоят уже выше; их музыка сложнее, интереснее, ценителей ее тоже очень много, но все же не так много, как первых: количество их изобразится средней частью горы. Дальше идут Бах, Вагнер; круг их ценителей еще уже, как и уже верхняя часть горы.
В то время появилась уже новейшая музыка, в которой диссонанс как бы спорил с гармонией, создавая новую, своеобразную гармонию. Толстой ставил ее еще выше на своей горе, но затем не без юмора добавил:
– А в конце концов появится музыкант, который только сам себя и будет понимать[225].
У Льва Николаевича была особая способность двумя-тремя словами вызывать целое представление. Заговорили о молодости.
– Скажите пятнадцатилетней девушке, – сказал Толстой: – «Знаете ли, что вы завтра можете умереть?» – «Вот вздор какой!» – ответит она вам. Вот это – молодость.
Трудно более кратко и более ярко охарактеризовать молодость как непобедимое чувство силы и жизни.
Лев Николаевич, живший в северной России, с интересом слушал рассказы о юге. (Я выросла на Украине и знала тамошние условия жизни.)
Как-то я рассказала, как в семидесятых годах, когда наша семья поселилась в глухом имении Киевской губернии, из ближайшего местечка два раза в неделю приезжал к нам мясник; в восьми верстах жили наши знакомые, и им возил мясо другой мясник; они хвалили его мясо, и моя мать просила их прислать его к нам; но, несмотря на повторные
Здесь верно схвачена мемуаристкой мысль, которая чрезвычайно волновала самого Толстого: о нежелательном истолковании и использовании некоторых его высказываний (в беседах, письмах, записках и т. п.), как своего рода незыблемых канонических истин, «самых важных авторитетов».
Высказанная в образной форме мысль об ограниченной сфере влияния современного искусства связана с эстетической концепцией Толстого, с важнейшим в его учении тезисом о доступности искусства для самого широкого круга людей. Она не раз высказывалась им. Ср. гл. XXXIV статьи «Так что же нам делать?» (