Росстани. Алексей Брагин
Утки пусты и намыты. На тумбочке у каждой кровати – ровненько так, параллельнень-ко, – по три «червячка». По одному толстому и длинному, по одному тонкому и короткому, и по одному разному. Зонд желудочный. Внутривенный катетер. И катетер мочевой.
«Еще коробки конфет с открыткой не хватает на столе» – это уже Даня додумывает.
Стоят они с Тоней на пороге палаты. Смотрят перед собой.
Посмотрели.
С внутрипалатной картины свои взгляды перевели за широкое бесшторное окно.
Ночи белые здесь – белые до начала августа. А к середине августа уже не белые. И не темные. А алые. Такие же алые, как тот свет у Данькиного отца в ванне, когда он там фотки свои под красным фонарем делал.
Фотки отец уже давно не делает. Болеет. Плохо болеет.
А лес за поселком низкий такой, северный. Отсюда, со второго этажа, до самого горизонта весь виден. Черный. С багровой каймой по верхушкам елей. А сам живой. И не болеет.
Приобнимает Данила Тоню за плечи. Замирает на секунду.
Худенькие плечики, теплые.
Разворачивает осторожно Антонину к выходу. Подталкивает тихонько.
– Иди, Тонь, домой. Хватит на сегодня. Поработали.
– И вам, Данила Борисович, не прилечь. – Это уж, как водится. Такая дежурная приговорка, суеверная, есть у их реанимационной службы.
Дежурная-то она дежурная. Да как-то не по дежурному ее Антонина произносит. С горечью, что ли.
Данила трет потеплевшие ладони. Хрустит пальцами. Хлопает по карманам халата, ища спички.
«Третиё лито. На Тихона.
Сонце ужо тиши с Тихона идёть. И кукушки с соловьям угомонилисё.
Броди и давно я один эводи. А таки тошнёхонько ишшо нибыло.
Ране всёштакы хоти разоцик другой в мисяц да отимнал до мамки.
Она ажно привыкали к моим приходам стала. Николу мине подносила. Хихикала.
А то ране аки увидить миня всё за имя за Николой биш прячитце. Выставить Николу пирид собой аки шшит. Да ногам в батиных катанках затопаёть.
Гот поди на миня топотала. Покуды ни привыкла.
Ноцям дел по хозявству много нинаделаш. Да и сгузывал попирву я шибко то шумить. Но циво-нибутё по дому всигда ёй пособлял.
Встрицяла миня мамка затимно. Сидела с Николой в уголоцьке. Сухарь жубряла. На миня глядела. Да так на лавке опосля и закимарить. В батин азям завирнувшисё.
Свихнута мамка моя стала. Аки батю забили.
Броди и биз ума. А в горнице у иё завсигда цистинько было.
И пецьку топила. И каку никаку похлёбку сибе варганила. Из сирдобольных сосицких подношений.
Госпоть аки обиригал иё. Всё нинужиноё из памяти ёйной поскомкал. Да и выкинул. А то биз цяво нипрожити оставил. И бутты говорить ёй. Живи говорить покойно Настасенька. Люблю я тибя бажинную. Низабываю.
А я опосля дилов тихоницько до сполохов пирвых сидел на пецьке. Мамке ли сибе ли про жисть свою шопотом сказывал.
Потом брал цивонибути кажный раз по нимногу. Из подизбицы. Из дровеника. Из ямы. Цё батинова осталосё.
А