Послушайте, Лещёв!. Лев Таран
на беду.
Подошёл нечаянно к переулку я.
Людочка Нечаева, милая моя!
Вот он угол булочной, вон твой дом стоит.
Пылью переулочной тротуар покрыт.
Помнится: от робости был мой шаг тяжёл.
Как по краю пропасти, я вдоль окон шёл.
Прятался в отчаянье вон за те кусты.
Людочка Нечаева… если б знала ты!
А ещё мне вспомнился вечер выпускной.
Вспомнился – наполнился давнею тоской.
Стол пестрел закусками, музыка вокруг.
Но с глазами грустными встретился я вдруг.
Что их опечалило? Неужели я?
Людочка Нечаева, милая моя?
Я хлебаю пустые щи…
Почему я хлебаю пустые щи?
Потому что нет в магазине мяса.
Почему я пишу о том, что нет в магазине мяса?
Потому что хочу быть смелым.
Почему я хочу быть смелым?
Потому что в наш век нельзя быть несмелым.
А, вообще-то, что в наш век можно?
Я задумываюсь. Вожу по тарелке ложкой.
А неплохо бы протащить эту смелую мыслишку в стихи.
И так талантливо её замаскировать,
Чтобы сам чёрт не смог подкопаться.
О, это великое искусство –
Писать ни о чём и, тем самым, протестовать против всего!
Я хитрый. Меня не обманешь: это хорошо, а это плохо.
Я обязательно спрошу:
Что хорошего в этом хорошем?
Что плохого в этом плохом?
И, конечно, не получу ответа.
Чем больше я думаю обо всем происходящем, тем больше и больше…
Сгорбившись, я сижу за низким кухонным столом.
Я хлебаю пустые щи.
Глаза он на портретах щурил.
Ну что мы знали? Ничего!
И в школе на немецком: «фюрер»
/«дер фюрер Сталин, унзер фюрер»/
Мы говорили про него.
Учительница нам кивала.
И тоже ничего не знала.
Мы строили социализм.
В бараках, тесных и клопиных,
Мы щи варили из крапивы,
Мы в верности ему клялись.
Вскрывали трупы лекаря.
Вставали в тундре лагеря.
И чавкала живая глина.
Ты плачешь, девочка Сталина?
И строчки прыгают в руках.
И стража мёрзнет во вратах.
Ещё бы вот я что сказал:
Лет через сто на сцене ставят
Трагедию «Иосиф Сталин»,
И он глядит, смятенный, в зал…
Воспоминание
Под известковым белым небом
Стояла очередь за хлебом.
Она глядела хмуро, зло.
А по асфальту снег несло.
А где-то составлялись сводки.
И съезд Какой-то проходил.
И человек, опухший с водки,
Всё цифры, цифры приводил.
Он смело обобщенья делал.
Твердил про наше торжество.
Но только очередь за хлебом
Не понимала ничего.
Она ругалась и хрипела.
Стонала. Стыла на ветру.
Лишь одного она хотела:
Почуять хлебный дух во рту.
На