Я и все остальные. Отсутствует
и мнут, и хищное лязганье хирургических ножниц.
Сёстры, которые везли меня в операционный блок, были молоденькие и смешливые. Как известно, увозят на операцию тебя голым, позволяя лишь обернуться простынёй. Но когда я взгромоздился на каталку, они потребовали запахнуться как-то по-другому, а потом ещё по-другому, и в конечном итоге я всё равно прыгал по коридору нагишом. Однако после волшебного укола простыня, с моральной точки зрения, тебе совершенно ни к чему.
Потом они весело везли меня, с трудом тормозя на поворотах, кричали «би-бип» и вообще были в прекрасном настроении. На входе в святая святых они должны были надеть на ноги какие-то особые бахилы, и самая общительная из девушек кокетливо жаловалась, что я не могу оценить всю прелесть этих сексуальных хирургических сапожек. А я заторможенно отвечал, что перифеческое… перическое… периферическое зрение у меня отличное и я всё вижу и ценю. Как меня везли обратно, не помню абсолютно, хотя теоретически я был в полном сознании.
Уже на второй день я смог сесть на кровати и поесть супу; на третьи сутки я сам дошёл до столовой и съел первое, второе, компот и три куска хлеба. И хотя первые несколько суток ходить разрешалось лишь прижимая ладонью ещё свежие швы, сознание того, что дееспособность постепенно возвращается к тебе, сильно окрыляло. В эти моменты белый ангел «тысячекоечной» смотрел на меня добрым, обнадёживающим взглядом.
Но были и другие ночи, тёмные.
Когда тяжело ворочался и вздыхал циррозный дед в соседней комнате, потому что болезнь была сильнее его. Было что-то трогательное и роковое, когда к нему приходила ссутулившаяся от возраста и хлопот супруга, и они вместе пытались положить денег на телефон, старческими голосами объясняя молоденькой девочке из колл-центра, какой именно у них тариф. Дед стеснялся пользоваться уткой при людях, и мы, кто был ходячий, тактично выходили погулять. Это, наверное, самое тяжёлое в больнице: видеть людей хотя и пожилых, но сознанием ещё незамутнённых, всё помнящих и адекватно оценивающих – но уже стоящих одной ногой в могиле.
Или когда всё отделение не могло заснуть, потому что стонала женщина. Обречённо, глухо, но в голос. И бегали сёстры, выполняли свои служебные обязанности, но ничем не могли ей помочь. И все остальные замирали в своих кроватях, конечно же, представляя на её месте себя. По правде говоря, она стонала и днём, но при свете солнца и в будничном шуме отделения все были слишком заняты своими делами, чтобы обращать на это пристальное внимание.
Когда расходились по домам бодрые, деловитые хирурги с поджатыми губами, когда умокала суета приёмного покоя, разъезжались родственники и посетители, закрывалась столовая и перевязочная, гасили верхний свет – мы оставались наедине с тёмным ангелом. Его чёрные крылья неслышно шевелились у каждого в душе, ни на минуту не давая забыть о главном, имя которому – смерть.
Взгляд тёмного ангела пустой и до тошноты обыденный. Когда врачи везут в операционную