Гарики предпоследние. Штрихи к портрету (сборник). Игорь Губерман

      Блажен ведущий дневники,

      интимной жизни ахи-охи,

      ползет из-под его руки

      бесценная херня эпохи.

      Я не мог на провинцию злиться —

      дескать, я для столицы гожусь,

      ибо всюду считал, что столица —

      это место, где я нахожусь.

      Похожа на утехи рыболова

      игра моя, затеянная встарь,

      и музыкой прихваченное слово

      трепещет, как отловленный пескарь.

      Зря поэт с повадкой шустрой

      ищет быстрое признание,

      мир научен Заратустрой:

      не плати блядям заранее.

      Мне сочинить с утра стишок,

      с души сгоняя тень, —

      что в детстве сбегать на горшок —

      и светел новый день.

      Когда горжусь, как вышла строчка,

      или блаженствую ночами,

      в аду смолой исходит бочка,

      скрипя тугими обручами.

      Где жили поэты, и каждый писал

      гораздо, чем каждый другой, —

      я в этом квартале на угол поссал

      и больше туда ни ногой.

      У сытого, обутого, одетого

      является заноза, что несчастен,

      поскольку он хотел

      совсем не этого

      и должен быть искусству сопричастен.

      Был мой умишко недалек

      и не пылал высоким светом,

      однако некий уголек

      упрямо тлел в сосуде этом.

      Век меня хотя и сгорбил,

      и унял повадку резвую,

      лирой пафоса и скорби

      я с почтительностью брезгую.

      В радужных не плаваю видениях —

      я не с литераторской скамьи,

      ценное в моих произведениях —

      только прокормление семьи.

      Впадали дамы в упоение,

      и было жутко жаль порой,

      что я еблив гораздо менее,

      чем мой лирический герой.

      Приметой, у многих похожей

      (кивнув, я спешу удалиться), —

      недоданность милости Божьей

      с годами ложится на лица.

      Время всё стирает начисто,

      оставляя на листе

      только личное чудачество

      в ноте, слове и холсте.

      Полезности ничто не лишено,

      повсюду и на всем есть Божий луч,

      и ценного познания пшено

      клевал я из больших навозных куч.

      Мы пишем ради радости связать

      все виденное в жизненной игре;

      и пылкое желанье досказать

      на смертном даже теплится одре.

      Хотя поэт на ладан дышит,

      его натура так порочна,

      что он подругам письма пишет,

      их нежно трахая заочно.

      Будет камнем земля,

      будет пухом ли —

      все равно я на небо не вхож,

      а портрет мой,

      засиженный слухами, —

      он уже на меня не похож.

      Все было в нем весьма обыкновенное,

      но что-нибудь нас вечно выдает:

      лицо