Обручник. Книга вторая. Иззверец. Евгений Кулькин
он даже пытался завести нешутейное знакомство.
Волощину, как и Пушкину, захотелось через неприкаянность чуждой ему души ощутить собственную непоседливость и тоску по разного рода путешествиям.
Много слышал он об актрисе Сарре Бернар, о которой и по прошествии лет стонала вся Москва.
Свел он хоть и короткую, но все же дружбу с родственником Константина Юханцева, того самого, кто, служа в Обществе взаимного кредита, сотворил что-то такое неимоверное, что был не просто привлечен к суду, но и расстрелян.
Даже такое знакомство и то щекотало нервы.
Бродя по саду «Эрмитажа», он неожиданно столкнулся с самим Анатолием Дуровым, который вел на поводке льва.
Посещал??? и любительский кружок «Заря», в котором даже шли, не очень правда серьезные, но пьесы.
Словом, если говорить по правде, учеба Волошину не была в тягость, поскольку он мог ее разнообразить всякого рода встречами, знакомствами и другими, необременяющими психику мероприятиями.
Но стадность, стоит признать, увлекла его тогда более всего.
В Феодосии, куда они в конце концов добрались, Александра Михайловна Петрова встретила его с тенью того женского смущения, когда вдруг понимается, что морщинки у глаз не признак того, что долго смотрелось на обескураживающее яркое солнце.
Когда они остались вдвоем, Александра Михайловна произнесла только одну фразу, расшифровать которую было нетрудно даже тому, кто понятия не имеет в иносказательности:
– Что Бог не делает, все к лучшему.
Они листали им привезенные журналы и несколько раз смыкались головами.
И Бог, который, естественно, следил за всем этим, наслал на них Елену Оттобальдовну, и она благополучно увела сына в поджидавший их экипаж.
Предстояла встреча с Коктебелем.
Всего лишь встреча и не более. Конечно же, он вернется в Феодосию, сюда, где…
Карадаг, как пошутил возница, был на месте.
И сердолики, когда Волошин оказался на берегу, тоже наличествовали.
Даже Шекспира видел он в хороводной собачьей стае.
Но все же чего-то явно не хватало.
Хотелось плакать, но он смеялся.
Смеялся сухо и зло, словно внутри у него ожил вулкан неприятия всего святого.
Он не мог взять себя в руки, все клокотало внутри. И разумом поднималась неправота чего-то. Но – чего? Знал он и пагубу, к которой она ведет.
Но он к ней шел, полз, как ползет лягушка, загипнотизированная ужом.
– Господи! – вскричал он, воздев руки, наверняка уверенный, что его вопль будет услышан небесами. – Образумь!
13
Для иных жизнь продолжается детской игрой и в тридцать.
У Кобы она остановилась на пороге девятнадцати, а вовсе увела в суровую взрослость уже к двадцати двум.
А случилось это ранним ноябрем первого года двадцатого века.
Он не запомнил, кто первым произнес его имя, когда речь зашла о выборах в состав Тифлисского комитета РСДРП. Запомнилась тишина, которая воцарилась после этого