КАРМИН. Александра Липак
и все мы – смертные, натолкнулся на свое же «я никогда так не сделаю» – разошелся с женой, полюбил другую, и идею своего идеального государства похоронил.
Теперь и брошюру, и жену он вспоминал с горькой усмешкой, а когда его спрашивали, как построить здоровое государство, он отворачивался и молчал особенно сурово.
***
Три приглушенных отрывистых стука в дверь – сегодня Варнас пришел первым. Безмолвно кивнув Унгольду, он прошел к своему любимому пианино – его к нему тянуло невероятно. Этот инструмент всегда был для него символом той жизни Адмиралтейской части Петербурга, по которой он вздыхал – по всем этим оранжереям, белым скатертям, фруктовым вазам и поездкам в сад «Аквариум» на Каменноостровский. Он осторожно провел своими красивыми длинными пальцами по запыленному клапу, как бы говоря «привет, друг, просыпайся», потом уже менее осторожно прикоснулся ладонью, приподнял крышку, посмотрел на клавиши, и живо вспомнил – синематографы Невского! Тогда целыми днями бегал он по всему проспекту и играл иногда с утра до ночи, так что себя не помнил, начиная от «Урана» и заканчивая «Гигантом» на Невском 110. И в ночи потом мчался на Васильевский остров в «Три осины», где кутила, в основном, всякая дрань. Но даже судьба безвестного таперишки и все эти игрища по кабакам не заставили его разлюбить инструмент. И сейчас он смотрел на него, как и всегда, с большой любовью.
– Ну сыграй уже, чего смотришь, – раздался у двери звонкий голос Коновалова.
– Не хочется, – тихо ответил Варнас, отойдя в сторону.
– Вижу я как тебе не хочется. Оторваться не можешь от этой посудины.
– Это все же память.
– «Три липки» твои – это память? Или шатания в мороз по Невскому – память? Хороша ж память!
– «Три елки» ж вроде были, – войдя, пробасил Курцвайль, скрыв своей массивной фигурой единственный источник света – настольную лампу.
– Ладно, Яша, не издевайся. Ранимая душа творца, понимаешь, – усмехнулся Николай, упав на стул.
– «Три осины», – грустно улыбаясь, произнес Варнас, – помню, мне там однажды разбили голову бутылкой мадеры.
– Полной?, – изумленно возопил Перекопов, вваливаясь в кабинет.
Коновалов свистнул:
– Ох, вы батюшки мои, смотрите! Идет поэт, невольник чести. Федя, ты где опять успел хлебнуть счастья?
– Николай Савелич, не завидуйте, – пробурчал тот, устраиваясь в темном углу.
За Перекоповым вбежал, как всегда, суетливый Зорский и, захлопнув за собой дверь, затараторил:
– Так все, все в сборе? Не ждем, не ждем. Товарищи, по местам.
Унгольд поправил шторы на глухо занавешенном окне, достал чистый лист бумаги и вопросительно посмотрел на Варнаса.
– Вещай, генералиссимус, – обратился к нему Николай, закуривая.
– Во-первых, Немич едет….
Курцвайль взволновался:
– Кого? Кого взял?
– Ростовцева.
– Кто