Провинциальные тетради. Том 2. Вячеслав Лютов
обыватель живет по бальзаковской формуле: «поэт должен раз в месяц устраивать оргию и возлияния в честь Бахуса». Это, конечно, тоже может «приесться» – зато будет что вспомнить на свалке…
Гоголь же говорил о беспроисшественности своей жизни. Где бы он ни был, куда бы ни уезжал – с ним ничего особенного не происходило, суть не менялась…
Впрочем, о перемене мест.
Новым даром одиночеству стало бегство Гоголя из России. В. Набоков совершенно справедливо замечает: «Чтобы писать о России, Гоголю необходимо было уехать из России». Дома – слишком много людей, слишком много глаз, слишком велик риск, что тебя «раскрутят», выпытают твою тайну. В Италии, на руинах истории, – хорошо; встретится пара-трешка русских – и достаточно. Писать письма тем же Аксаковым, к примеру, было намного покойнее, нежели общаться с ними воочию.
Гоголь не был в Италии один – но у него было больше возможностей быть одному.
Все приезды в Россию оборачивались, как правило, болезненными состояниями, нервозностью, капризами, суматохой – и Гоголь срочно собирал вещи.
Первый том «Мертвых душ» был уже почти завершен, когда во время болезни, в 1840-м году, Гоголю открылись видения, которые он принял за божественные откровения. В духовном мире Гоголя, который все же был не так плох, как оно может показаться, наметились серьезные перемены, во многом перечеркнувшие прежнего Гоголя, поставившие его, по словам Анненкова, между двух миров.
Единственное, чего эти перемены не коснулись, было одиночество.
Теперь оно канонизировалось.
* * *
«Меня теперь нужно беречь и лелеять не для меня, нет…» «Теперь ты должен слушать мое слово, и горе кому бы то ни было, не слушающему моего слова. Властью высшей облечено ныне мое слово», – так отписывал Гоголь своим друзьям в начале 40-х годов.
Тот же Анненков в своих воспоминаниях «Гоголь в Риме летом 1841 года» пишет о раздражающем «тоне проповедника», каким все чаще говорил Гоголь.
Мания величия?
Друзья Гоголя недоумевали – именно на нее и похоже.
Суть в том, что Гоголь писал и считал так совершенно искренне – он думал, что если человеку вдруг открылась Божественная Премудрость, если вдруг разом в его глазах осветился и освятился путь человека, то он не может держать это в себе, не может эту истину присвоить и спрятать в стол. Гоголь совершенно искренне верил, что исцеление его от тяжелой болезни – акт чудесный, это предзнаменование. Гоголь уверовал, что ему открылось назначение человека – и теперь желал его открыть другим.
Появляются первые очертания будущих «Выбранных мест из переписки с друзьями», книги, явившей России и личный, и социальный, и религиозный кризис Гоголя.
* * *
Страх смерти заставил Гоголя написать в 1845 году Завещание, которое впоследствии так неудачно открыло «Переписку».
Его одиночество вдруг засквозило в старом-новом варианте – в особничестве: