Собрание сочинений. Том 9. Евгений Евтушенко

      Я столько раз при жизни был угроблен.

      Воскрес я от Сибири вдалеке —

      мне подарили жизнь вторую Робин

      и Питер —

                       на английском языке.

      Меня считали в СССР опасным,

      но помогла не кто-то,

                                        а сама,

      как самый первый заграничный паспорт,

      пингвиновская станция Зима.

      Я помню Сассекс…

                                     А ты помнишь, Робин,

      в квартирке-крохотулечке моей,

      как встречу наших очень разных родин,

      ту встречу так похожих матерей.

      Шампанское, как ты теперь ни пенься,

      но никогда не повторится он —

      бокала Зины звон с бокалом Нэнси

      особый,

                   нежный,

                                материнский звон.

      Я интервью в газетах не читаю

      политиков,

                        играющих с войной.

      Я Нэнси с Зиной им предпочитаю —

      вот им бы я доверил шар земной.

      Все разное у нас —

                                    привычки,

                                                     песни,

      но молча руку разжимаю я,

      и мягко-мягко

                             на могилу Нэнси

      летит, шепча,

                           сибирская земля…

      Послевкусие счастья чуть-чуть, но горчит.

      Все прощальнее сердце неровно стучит.

      Но покуда любовью нагрета кровать,

      в потягушечки можно еще поиграть

      и вдышать в твои волосы горячо:

      «Боже, как хорошо! А тебе хорошо?»

      Послевкусие счастья чуть-чуть, но горчит.

      Свет жесток по утрам.

      Счастье шепотом ночью кричит.

      И толкает отчаянье – больше, чем страсть,

      словно к матери в детстве, приткнуться, припасть,

      понимая всем страхом шагреневых лет —

      после жизни уже послевкусия нет.

      Когда тебя впервые встретил,

      вдруг стало так тревожно мне,

      как будто в грудь влетевший стрепет,

      забился трепет в глубине.

      А я подумывал устало,

      что все во мне оттрепетало,

      на милость сдавшись без стыда,

      и, поскушнев, что не пристало,

      не вострепещет никогда.

      Но он вернулся, этот трепет,

      он из меня другого лепит,

      но тот другой и есть я сам.

      Мне