Собрание сочинений. Том 9. Евгений Евтушенко
ни строка, то фальшь, подлог, подвох.
Чтоб сделать наш народ к нему добрей,
он в «Бабьем Яре» скрыл, что он еврей.
Его стишки, им запросто руля,
начальство диктовало из Кремля.
Чтоб имидж свой на Западе спасти,
он танки в Праге сбить хотел с пути.
Он Бродскому отмстил хитро, с умом,
его на волю вызволив письмом.
Прикинувшийся смелым, скользкий трус,
он с Горбачевым развалил Союз.
Он от чеченцев принял в дар кинжал
в брильянтах и в Америку сбежал.
По отношенью к женам – негодяй.
По стилю одеваться – попугай.
Он бомбы поставлял для Че Гевары
и прочие подпольные товары.
Он,
КГБ секретный генерал,
на спецзаданье.
Он не умирал.
Робертино Лоретти
Памяти Юры Казакова,
который был свидетелем того,
что произошло в 1964 году
Помню, слушал на рассвете
Ледовитый океан
то, как пел ему Лоретти —
соловеистый пацан.
И не знал он, Робертино,
гость матросского стола,
что работка-работина
нерп в ловушку зазвала.
Были в наших ружьях пули.
Каждый был стрелок – будь спок!
Мы в обман тебя втянули,
итальянский ангелок.
Наша шхуна-зверобойка
между айсбергов плыла.
Мы разделывали бойко
нерп заманенных тела.
Я, красивый сам собою,
фикстулявший напоказ,
первый раз был зверобоем,
но, клянусь, – в последний раз.
Молодая, видно, нерпа,
не боясь задеть винты,
как на нежный голос неба,
высунулась из воды.
Я был, вроде, и тверезый,
но скажу не для красы,
что садились ее слезы,
чтоб послушать – на усы.
Что же ты не излечила
от жестокости всех нас,
песенка «Санта Лючия»,
выжимая боль из глаз?
И не знаю уж как вышло,
но пальнул я наугад.
До сих пор ночами вижу
непонявший нерпин взгляд.
Сна не знаю окаянней:
до сих пор плывет оно,
не расплывшись в океане,
темно-красное пятно.
До чего все это гнусно
и какой есть злой шаман,
превращающий искусство
в усыпляющий заман.
Невеселая картина…
У меня кромешный стыд,
что Лоретти Робертино
мне мой выстрел не простит.
«На станции Зима во время оно…»
На станции Зима во время оно
мы собирали в поле колоски, —
не голенькие, словно волоски,
а лишь отяжеленные ядрено.
Там не садились на жнивье вороны —
в холщовых своих сумках изнуренно
до зернышка все дети волокли.
Тысячекратно кланялись