Апрель в Белграде. Алена Викторовна Остроухова
катится по наклонной, потому что где-то споткнулся. Лишь бы понять – где. У Насти лицо не меняется; она терпеливо слушает, сидя на кровати. – И потом я ушла. Все. Как сейчас я вот ухожу. Ладно?
Настя молчит, думая, что кивнула. Но она не кивнула. Тоже задумалась.
– Ладно. Пока, – отвечает вместо нее Алена и исчезает из комнаты.
По школе было видно, что именно не так. И дело не в одной репетиции, которая якобы изменила ее жизнь. За одну секунду или один день жизни не меняются, это миф; жизни рушатся кирпич за кирпичом, начиная с основ, с самого дна. Так, что ты не замечаешь, пока стоишь и смотришь в небо. А дно проваливается, и ты проваливаешься…
А когда вдруг начнет тошнить – будет поздно. Ты не вспомнишь, какую дрянь ты съел утром. Какую из.
У Алены был тот случай, когда поздно. Когда взгляды Камиллы и Ленки не сбросить со своей спины; когда любопытство не заглушить при походе к стоматологу; когда мысли крутятся в водовороте, набирают скорость, попадая в одну точку невозврата – в Травкина. Мысли выстреливали только в него и промахивались, попадая в Ларину. Плохо-то ей. Сопливые стихи пишет она. Даже не знает, о чем.
О тебе, но о чем?
Она никогда не знала значение того, что писала.
И ее сейчас это не интересует.
Ее интересуют ноты и текст, которые ей надо выучить. Это буквально все, что ей нужно сейчас.
Зайдя в зал после уроков, она поняла, что это не единственная проблема. Нормально петь научат, и тексты тоже можно выучить, но Камилла.
Репетиция еще не началась: все только собирались и сидели на прекрасных бархатных стульях, в том числе и Камилла Крылова. Вместе с Ленкой пялились в телефон, тихо шептались и улыбались. Парни начищали инструменты. Кто-то стукал по клавишам пианино, издавая ужасные звуки. Другие девочки сидели у открытого деревянного окна и делали, скорее всего, хорошие селфи при таком натуральном освещении. А Алена – как обычно. Ее судьба – стоять неподвижно в дверях и осознавать вещи.
Осознавать, что Камилла и Ленка понятия не имеют, что она поет с ними в группе. Что Травкин позволил. Что ему хоть и лень позволять, но Алена захотела. И он пошел навстречу. И теперь они молчали и смотрели на нее, как на постороннюю телку, которая ошиблась кабинетом.
Но в руках ноты In Flanders Fields, которую готовил третий год. Она не ошиблась.
Ошиблись они.
Он меня взял
– Что ты тут делаешь? – Камилла будто бы случайно подошла к ней, медленными кошачьими шажочками. Ленка осталась сидеть на стуле и держать телефон как-то по-пьяному, как со сломанной кистью. Внимание разделилось на две части и новая часть – вошедшая в зал Алена.
Тень, появившаяся на лице Алены – это Камилла, чья спина теперь загорала на солнце. Алена переводит взгляд, как стрелку.
– Ну, это же репетиция.
– Но ты не в хоре, – по-доброму, фальшиво она усмехается и рассматривает ее.
– Я же говорила, он меня взял.
Двусмысленно, ха-ха, Ален, не время думать о другом смысле фразы «он меня взял».
«Блять, вот же