Сочинения русского периода. Прозаические произведения. Литературно-критические статьи. «Арион». Том III. Лев Гомолицкий
ему откровением —
и умер я… и видел пламя
невиданное никогда{100}.
Каменный застывший мир, однообразный в движении и неподвижности, подчинен огню и дыханию Духа. Горе – смерть – любовь – то, что сотрясает эту каменность, возмущая хаос для того, чтобы за нею клубами обнажился вечный строй гармонии, мир «единый необманный» из ангельских песен и пламени последнего огненного крещения.
Любовь у Гумилева либо Беатриче: искупающее всё низменное и возрождающее его к небесному (вспомните того нищего художника, который жил
в мире лукавых обличий,
грешник, развратник, безбожник…
Но он любил Беатриче…){101}
либо «Троя, разрушенная Ахейцами» – сильнее смерти, страшная разрушающая сила, огонь сожигающий – но в обоих случаях любовь для него освобождение души из уз праха.
Во всем строе души Гумилева есть что-то ангельское, неземное. Он беседовал с серафимами —
ко мне нисходят серафимы.
Он мог смело сказать про самого себя:
душа моя дивно крылата
и тело мое из огня{102}.
Что же это за дух в мире материи – и заметьте, не отрицающий ее, но утверждающий и освящающий ее каждым своим взглядом и прикосновением.
Не напоминает ли нам его душа другую душу тоже воина и поэта, слишком рано покинувшую этот мир противоречий, чтобы найти свое умиротворение? Я говорю о трагической тени Лермонтова.
Не вернулся ли лермонтовский демон на землю в образе гения нового поэта, чтобы пройти до конца назначенный ему путь от падения, через исступление мукой раздвоения к прощению и возврату на свою небесную родину? Змеиная мудрость увлекла его в бездну, обрекла на вечную неутолимую тоску по кротости голубиной; то, что должно было быть единым, томилось в разделении, пока не исполнились сроки небесного правосудия. И вот изгнанный дух возвращается в семью ангелов, мир становится Богом, а Бог миром.
В одном из стихотворений Гумилев «грозный серафим» (кротость голубиная) некогда говорил «тоскующему змею» (змеиная мудрость):
Тьмы тысячелетий протекут
и ты будешь биться в клетке тесной,
прежде чем настанет Страшный Суд.
Сын придет и Дух придет Небесный.
Это выше нас, и лишь когда
протекут назначенные сроки,
утренняя грешная звезда,
ты придешь к нам, брат печальноокий.
Нежный брат мой, вновь крылатый брат,
бывший то властителем, то нищим,
за стенами рая новый сад,
лучший сад с тобою мы отыщем.
Там, где плещет сладкая вода,
вновь соединим мы наши руки,
утренняя, милая звезда,
мы не вспомним о былой разлуке{103}.
То, что знал уже тогда грозный изгоняющий змея серафим, исполняется, потому что исполнилось в душе поэта. Назначенные сроки протекли, настало огненное крещение, и «за стенами рая» – на земле – слились воедино мудрый змей и кроткий голубь, чтобы никогда не вспоминать о «былой разлуке».
За Свободу!, 1931, № 257, 27 сентября, стр. 3–4. Ср.:
«Я вырван был из жизни тесной…»
«Музы, рыдать перестаньте…» (Беатриче),
Ср.: «Дремала душа, как слепая…»,
«На путях зеленых и земных…»,