Против течения. Избранное. Анатолий Богатых

      …Вот опять я в безмолвье подслушал

      чистый звук – золотое литьё.

      Но костёр одинокий мой тушит,

      ложью травит и голодом душит,

      гонит стадом нестадную душу

      низколобое племя моё.

      Всё равно я, доверившись звуку,

      чистой музыки выстрою храм, —

      взгляд поднявший и поднявший руку

      от бесплодной земли к небесам…

      Скорый пекинский устал в подъёмах,

      в кручах байкальских, в пылу ветров…

      В прямоугольных дверных проёмах

      синяя форма проводников.

      Парень-китаец и розовый Мао

      зданья и рельсы берут в прищур:

      кормчий с портрета глядит лукаво,

      парень с подножки – насуплен и хмур —

      в форменном френче и в брюках зауженных.

      Может, одиннадцать лет назад

      тоже и ты добивал безоружных

      юных израненных наших солдат?

      Может, и ты побывал с автоматом

      в марте на северной стороне, —

      с тёмной жестокостью азиата

      крови хлебнувший не на войне?

      Снова весна. Небеса в лазури.

      Только невыплаканно кричат

      с давнего снега, со льда Уссури

      лица безглазые тех ребят…

      Вольному воля! Наградой не связан,

      Так и уйду – никому не обязан.

      Другом не узнан и братом не признан,

      Так и растаю, приёмыш Отчизны.

      Вольному воля. И, верно, недаром

      Сердце, недужным палимое жаром,

      Жаждет последней свободы глоток, —

      Круто душа перехлёстнута болью,

      Густо посыпан горчайшею солью

      Чёрствого хлеба нелегкий кусок…

      Нам не узнать ни славы, ни свободы.

      Наш общий дом, и общая вина,

      и нерушимый купол небосвода, —

      одни на всех…

      Но вечно ты больна

      неправотой гонимого народа.

      Не этой болью – праведной, но злою —

      помянет нас великая страна, —

      одной любовью, как одной землёю,

      соединяя наши имена.

      Прощая нас…

      Нам всё простится, кроме

      вражды двуликой, вековой и вязкой.

      Прости и ты, —

      гордыню древней крови

      смиряя совестью славянской…

      Он онемел. Оглох. Ослеп.

      И мир стал нем,

      и свет стал слеп;

      в безмолвье глохнущих фонем

      тонули стёртые слова,

      мелодий, слышимых едва,

      неясный отзвук замирает;

      и