Кинжал мести. В. П. Волк-Карачевский
от беспросветной тоски и скуки в провинциальной глуши и жизнь пропала, совершенно и безнадежно загублена, и вдруг: «Ах, Боже мой, какая походка, право вы способны свести с ума любого мужчину», – и солнце снова сияет меж облаков, и жизнь не кончена, и в сердце оживает неясная надежда.
Мужчин (всех, кроме Александра Нелимова и Петра Петровича Зайцева) Арсеньев тоже засыпал похвалами и комплиментами. Протасову он до небес превозносил его генеральские овсы, сам их, правда, он у него не покупал – но не по причине высоких цен, а мотивируя это отсутствием у себя генеральского чина. Прекрасный танцор, он не упускал случая высказать Протасову свое восхищение тем, как тот, не вовремя войдя в очередную фигуру контрданса, умеет ловко и изящно исправить свою неточность по ходу танца.
Бегичеву Арсеньев не раз замечал, что если тот поступит в статскую службу, то достигнет очень высоких степеней, с какой бы должности он не начал. Аглаева, который помещал свои стихи в журналы и был за то жестоко терзаем критиками, Арсеньев уверял, что в его творениях все же есть самое главное для поэзии, а именно: неподдельный восторг и вдохновение, и даже говорил, что сам бы написал хвалебную статью о его поэмах, если бы не боялся нападок завистливых критиков, истинных неудачников от пера, готовых мстить за свою бездарность всем поэтам, чела коих хотя бы слегка коснулся своей рукою покровительствующий им Аполлон.
Что же касается другого поэта, барона Дельвига, то Арсеньев вытребовал у него списки его стихов, знал их все наизусть и часто очень к месту приводил строки из них, замечая смущенному барону, что его слова уже давно стали крылатыми фразами в устах истинных ценителей и знатоков поэзии.
Старуха Тверская явно благоволила Арсеньеву и называла его Любезником, на что он всегда отвечал ей: «Тем и живы, матушка, на том свет стоит».
Арсеньев имел четыре деревеньки, каждая душ в семьдесят, что не так мало. Занятием хозяйством он особо не утруждался, однако все же присматривал за старостами и менял их раз в два года, по поводу чего рассказывал об опровержении им притчи о нищем и мухах, облепивших его раны.
Согласно притче, когда прохожий, из сочувствия, отогнал мух, нищий не обрадовался облегчению страданий. По его словам, согнанные мухи уже напились крови и поэтому мало мучили его, а новые, которые займут их место, голодные и будут сосать кровь еще сильнее.
Арсеньев увлекался и философией и вместе с Александром Нелимовым иногда посещал Петра Петровича Зайцева. За глаза Арсеньев называл его «нашим доморощенным Сократом» и «русским Платоном и Аристотелем». Философией он интересовался поверхностно, не вникая в ее премудрости глубже притч и исторических анекдотов, изложенных Диогеном Лаэртским – то есть не тем, который из гордости жил в бочке, удаляясь таким несколько необычным способом от суеты мира, а другим Диогеном, известным не философскими, а историческими сочинениями.
Притчу о нищем и мухах Арсеньев рассматривал с точки зрения смены старост в своих деревнях.