Недосказанность на придыхании. Татьяна Миллер
если моими детскими молитвами, громовые тучки набегут на горизонте, да потемнее и погрознее: Мама под испугом вымокнуть под дождём, наспех скидает в корзинку вещи и, – ругаясь, плюясь, проклиная, – на моё облегчение, вернётся домой. А, ежели же нет, – то пламенеть мне приходилось несколько часов.
Боль и жар начинали проявляться ещё по короткой дороге домой и уже к завершению пути, тело моё было пунцовым, а сама я светилась светофором, содрогаясь в нервном ознобе. Температура тела подбегала к 39, открывая тем самым, очередную фазу: «лечение».
Чтобы уменьшить боль от ожога, Мама никаких болеутоляющих средств мне не давала, а предпочитала лечить «народными средствами», коим было лишь одно: на палящие обожжённые плечи, ноги, спину, накладывалась холодная, достанная из холодильника, сметана. Мои протесты, слёзы – всё было тщетно …. К чему бы моё несчастное тельце ни прикладывалось, обжигало льдом; любое, самое мало-мальское, движение вызывало дополнительную нестерпимую боль. Солёные слёзы таранили путь по словно бескожему сырому мясу щек, сотрясая меня в непрекращающихся судорогах.
Этому аду не было конца.
И всё это происходило на фоне крутящейся у зеркала Мамы, в холле, оценивающей «результаты» работы дня: степень» загарности». Она поворачивалась то одни, то другим боком, приподнимала купальные трусы и снимала лямки бюстгальтера, сравнивая скрытые под одеждой части кожи с обличёнными, при этом, довольно и удовлетворённо приговаривая: «Да, да.. вон здесь хватило меня солнышко, да… а вот ноги, что-то – нет. В следующий раз надо их приподнять.»
А я промучивала бессонную, в болевой агонии, ночь.
Наутро кожа, всё ещё содрогающегося от неутихающей боли тела, покрывалась водяными пузырьками, которые постепенно начинали лопаться: вытекала жидкость, слезал слой кожи и открывалось сырое израненное мясо, которое от прикосновения с воздухом причиняло дополнительный уровень боли.
В продолжении нескольких дней, вся сожжённая кожа полностью слезала.
Помню как я с омерзением, осторожно, ногтями пальцев, подковыривала слегка отлупившийся кусочек и стаскивала его ниже и ниже, под тихий шелестящий звук, отрывающейся сухой кожи… и под конец, держа в руках уже целый её пласт.
Но на этом мучения не кончались.
После того, как кожа слезала, начинался нервный зуд, от которого не было никакого спасения.
Чем больше я чесала, тем больше чесалось. Если же я крепилась не чесать, через несколько секунд, меня колотило в судорогах да так, что я кричала, срывалась и набрасывалось на своё уже и так израненное тело, раздирая его в кровь и в мясо.
И уже таким, до смерти растерзанным, оно продолжало чесаться…
Через неделю я выздоравливала, являя тот же серый как моль цвет. Мама брала меня за руку и тащила обратно на пляж – загорать.
ПИСЬМО 12
Если сравнивать нас с музыкальными