Не место для поэтов. Егор Канцибовский
откровенно говоря, не по карману, и тогда она устремилась на их заманчивый свет без меня, вместе с новоявленными щедрыми друзьями, о ее тесных отношениях с которыми я никогда не подозревал.
Все приятное, все хорошее, все лучистое, что было в наших отношениях, теперь напоминало измученный ангельский трупик с отрезанными крыльями, который я упрямо и старательно пытался оживить всеми подручными средствами. За моими плечами лежала горесть по раю, в котором я побывал одной ногой и из которого меня выдернули против моей воли. Я чувствовал, как лечу в немыслимую пропасть, и это падение будет продолжаться немыслимую вечность. Я чувствовал, как лечу в зловещую бездну, и спасительный луч солнечного света не в силах догнать мое пропащее тело. В бездну, давящая тишина которой заглушает любые крики и мольбы о помощи. Бездну холодную, как океанские глубины, и тесную, как лагерный карцер. Бездну безмерного одиночества и нелюбви.
Теперь Рина смотрела на меня через обеденный стол глазами, горящими от нетерпения. Голодными, как прорва костлявых гиен. То чудовище, тот монстр, которого она молча выносила и взрастила в себе, пока я мечтал за нас обоих, был неспособен любить. Он жаждал крови. Он алкал свежего сердца на серебряном блюде из итальянского ресторанчика «Il Piacere» – «Удовольствие» или французского «Le Joie» – «Радость», в которые она регулярно продолжала наведываться в компании кого-то из своих обеспеченных дружков. Ее улыбка превратилась в звериный оскал, кожа – в траурную вуаль, голос – в судейский приговор. Когда она равнодушно смолкала, я становился похож на оленя, застывшего посреди дороги в свете автомобильных фар. Молчание – вот самое губительное орудие, придуманное человечеством.
Дела мои были плохи, хуже некуда. Целыми днями я оставался не в ладах с собой. И с мыслями, полирующими мой белый череп изнутри. Я представлял себе самые дикие и низменные вещи, какие только был способен представить, то убеждая себя в их действительности, то опровергая это. Мне хотелось биться головой о кухонную стену до тех пор, пока на той четко не отпечатается замысловатый узор моего мозга. Рина возвращалась исключительно по ночам. Каждый раз все позже и позже, каждый раз легкой поступью, каждый раз сверкая пуще прежнего своим белозубым презрением ко всему, что я ей отдал. Она никогда не признавалась, где была и с кем проводила время. У нее была заготовлена отдельная маска на каждый час каждого дня недели, и плевать она хотела на то, что я давно успел выучить это расписание на зубок. Впервые за все те годы, что мы были вместе, я видел ее настоящую – лживую, но откровенную в своей жестокости. «Да», «нет» и «какая разница» – ржавые гвозди, которые она не моргая забивала в мои открытые ладони.
«Когда женщина пошла против тебя, забудь про нее»12. Конечно, по-хорошему, мне стоило бы самому прекратить собственное мученичество, решиться и уйти, как только все началось. Я
Чарльз Буковски «Женщины»