Последний день Владимира Васильевича. Виктор Усачёв
в теле старика, да ещё в почках ощущалась какая-то тяжесть, будто туда накидали камней. Он давно уже ощущал боль во всём теле, но временами боль отзывалась сильно в отдельных органах. Сегодня это были почки. И надо бы уйти домой, в тепло, но… страшно, до исступления, хотелось курить. А курить было нельзя – врач категорически запретил. И чтобы не огорчать свою жену, он прятал в сарае заначку и тайком выкуривал папиросу-другую.
Закурив, он присел на мокрую скамью, предварительно постелив сухую тряпицу, найденную в сарае.
Его участок земли – бывший постоялый двор, оставленный ему вместе с домом в наследство отцом, не имел достаточных возможностей для удовлетворения потребностей семьи. Сколь ни удобряй, ни обрабатывай, результат один и тот же: скудость урожая, да потеря сил.
И сегодня сочащаяся с неба влага не могла быть благодатным событием для осмысленного роста травостоя и озими, посаженной им в прошлом году в огороде, она лишь способствовала росту числа камней, да лошадиных мослов, хотя и не бывших земнородными, но также рвущихся наружу из глубин земли. Лишь они вольготно себя чувствовали на замкнутом земельном пространстве. Да ещё сорняки, борьба с которыми отбирала не меньше сил. Потому и невозможно было развести здесь цветущий сад, как он когда-то хотел, наполненный прохладой, напоённый ароматами цветов и спелых плодов, сад, дарующий радость жизненного существования не только садовнику, но и всей людской массе.
И вся эта землица, вся эта неудобь, обильно сдобренная не только навозом, а и по́том работников, не отзывалась благодарностью в виде обильного урожая, но отзывалась болью различных натруженных частей тела. И эта боль с годами только копилась, усиливая общую слабость организма. Лишь подземные организмы, в виде медведок и колорадского жука, вольготно чувствовали себя на огородном пространстве, успешно отражая все попытки хозяев их извести.
Стало грустно и печально. И дальние кусты смородины, обрамляющие огород; и ближние корявые яблони с никлыми, почерневшими, словно от горя, ветвями; и старый дом, ещё помнивший разудалую жизнь столетней давности, когда он принимал проезжих для отдохновения и весёлых кутежей и этим скрывающий свою ветхость; и даже покосившийся нужник, стоящий обочь и построенный когда-то для отправления естественных человеческих отходов – всё это грустило вместе с хозяином. Не грустил лишь один Тимка, преданно мокнувший рядом, всегда готовый отдать за него жизнь и своё здоровье, если, конечно, оно могло бы ему пригодиться.
И старик вдруг остро осознал, что не он хозяин всему, а это самое всё властвует над ним и давно, словно мстя за что-то. Все последние годы он только и делал, что подстукивал, подправлял, удобрял, подмазывал, подлаживал, подкручивал и так далее – ничто не менялось! Становилось только хуже и хуже, и, наконец, это самое всё высосало из него все соки, превратив в ходячую мумию и оставив лишь неизбывную грусть.
«Вот