Последний день Владимира Васильевича. Виктор Усачёв
рукопожатие было похоже на сплетение ветвей старых деревьев, слабое физически, но крепко проверенное годами.
Владимир Васильевич откашлялся, почему-то посмотрел смущённо на жену и начал песню:
Прощайте, скалистые горы,
На подвиг Отчизна зовёт…
Его голос был неуверен, слаб от потери сил, его голос фальшивил, он не походил ни на призыв, ни на затаённые струны души певца… лишь негромко взывал, приглашая притихшие сердца слушателей к воспоминаниям о той жизни. И было заметно, как постепенно стали оживляться их лица, как стали они уходить в себя, слыша знакомые слова:
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход…
А голос певца постепенно, с каждой строкой, крепчал. Он не источал негу, не пел о красоте, о тайных желаниях, он пел – сурово пел! – о самом дорогом: о Родине, о долге, о любви к людям, той любви, которая была свойственна всем им в то время, и которая помогла им победить. И сердца слушателей наполнялись воспоминаниями о жизни, а глаза – слезами от воспоминаний о пережитом.
А волны и стонут, и плачут
И бьются о борт корабля…
Певец высоко, как мог, поднял голос, возвысил, добавил выразительности, убрал фальшь звучания, бил, вколачивал суровые и грозные слова в уши слушателей. Жена с удивлением, подперев щёку рукой, смотрела на мужа, а Завада, мотая головой в такт песни, завораживающей, очаровывающей песни, яростно махал кулаком, рассекая, словно плоть, воздух… о-о, какой миг, какой суровый, яростный миг!
Растаял в далёком тумане Рыбачий,
Родимая наша земля…
Голос певца обрёл скорбь, стал суровонежным и одновременно грозно звучащим. Слова – словно отшлифованные холодным блеском северных широт. Голос уже звал, уже терзал сердца, податливые, как струны нежной арфы: туда, туда – к тем временам… и слушатели тянулись за этим уже таким дивным, как им казалось, голосом. И вот уже их губы зашевелились, следуя за голосом:
А после с победой геройской
К скалистым вернусь берегам…
Вот, вот он, сладчайший миг победы! Голос почти звенел, хлынул потоком, жадновпитаемым потоком: впечатывай, рви, жги сердца! Ну, ещё немного, ещё… но тут Владимир Васильевич поперхнулся, зашёлся в кашле, и песня оборвалась… нет! Она была подхвачена, она вновь зазвучала! Подхвачена другом – но как?! Из каких глубин, какими силами исторгал он звучание, до того необычное, что старики изумлённо уставились на него, слушая песню?!
Пусть волны и стонут, и плачут,
И бьются о борт корабля…
Завада пел, зажав правой рукой горло с дыркой, чтобы не выходил напрасно воздух, чтобы он весь уходил в слова песни, которую надо было дотянуть до конца. Вот-вот замрёт песня, не вытянуть ему, нет… всё слабее и слабее голос, клокочущий голос измученной старости. Было видно, как напряглось его лицо от нечеловеческих усилий, как тяжко выталкивал он едва уловимые тихие слова:
Но радостно