Лагерные этюды. Тенгиз Маржохов
Ночью они превращались в светлячков, спешащих куда-то в далекие города.
Годами можно не замечать трассу, ползет она себе и ползет серой гадюкой. А вот на степь часто засматриваешься. В моем воображении она перетекала в море, по которому плыл я корабликом на все четыре стороны, на волю, к родным, любимым берегам.
Волной о забор запретки, как о гранитный пирс, разбивалось вернувшееся в реальность воображение, поглощалось серым асфальтом плаца, путалось в нагромождениях решеток локальных секторов.
Когда-то каменный карьер собрал сюда рабочую силу. Выросло здесь исправительное учреждение. След лошадиного копыта в лужице – петля Дона, ловила души неприкаянные, удавкой врезалась в человеческий материал, переламывала хребты безвольные.
Камень и песок с карьера пошел не только на возведение городов центрального Черноземья, построен и тут поселок. Кривоборье – название чудное, сказочное, а поселок самый обыкновенный: вахта, санчасть, баня, три барака и «тюрьма в тюрьме». Перетянуты эти строения поясом жилзоны, украшены колючей проволокой. Грыжей выдавило из-под этого пояса промзону. Ручейком втекают в узкий желобок вахты и вытекают черные фески во время разводов – утром и вечером. У кого руки растут из правильного места, ходят в промзону, работают, веселей коротают срок.
Как молодыми усиками, порос периметр внешней запретки топольками. Там за топольками поселковая жизнь: бело-кирпичные бараки роты охраны, белье на веревках, детский трехколесный велосипед. Еще лай собак. Свинарник. Водонапорная вышка. Дачница в коротких шортах, и плавящие взгляды тысяч глаз… и вздохи, вздохи, вздохи арестантов.
Простучав сапогами по железной лестнице, скрипнув деревянной калиткой скворечника, меняется охрана на вышке. В окошке замирает фигура вышкаря. Удаляется по проборонованному чернозему предзонника караульная смена, покачивая черными силуэтами автоматов. Разный контингент переодели тут в робу. Разные дорожки привели сюда и ой, какие разные, поведут отсюда.
Прибыл я в это замечательное место в конце августа, за четыре месяца до Миллениума, будоражившего арестантскую массу надвигающимся календарным событием.
– Каньец вэка, бичё! Новае тисячилетие! – убеждено говорил какой-то грузин. – Если у этай властьи хать нэмного гуманиз иест, балшая амнисти будэт… вот увидитэ!
Кто-то ждал амнистию. Кто-то ждал свиданье, передачу или посылку. А кто-то ничего не ждал. Я был среди них. Мы были молоды. Живот прилипал к позвоночнику. Мы пили крепкий чай и много курили. Юмор спасал нас от падения духом и деградации.
Кто-то бил наколки, играл в карты, разводил голубей. Кто-то ставил брагу… и почти все были не прочь бухнуть, покурить траву и прогнать по вене маковую солому. Причем независимо от того, стал ли этот подонок на путь исправления или нет. Сотрудничает ли тот или иной негодяй с администрацией учреждения. Отрицательный ли это осужденный или активист. Идейная ли эта сволочь или нет. Все без исключения, даже неопределившиеся,