Призмы Шанбаала. Дарья Олеговна Борисова
не умеет, но не из тех, кто со своим содержимом трусов полезет в дружбу. Мне это всегда в Рэе нравилось, то, как он себя ведет. Он задавака, и нос дерет, но чтобы там полапать – не-а.
Персефона молчала. Молчала и я. Молчание давило на меня вместе со стенами, и я встала, чтобы воспроизвести хоть какой-то звук. Я загремела шкафами, якобы проверяя, нет ли в них чего, я принялась зачем-то говорить ей, как я рада, что старшаки побросали тут хоть какую-то посуду. Я вспомнила про шкатулку, которую таскала с собой с того злосчастного дня, когда вся моя жизнь разрушилась, и почти выбежала за ней, чтобы начать рассказывать Персефоне, как сложно ее открыть.
Я достала телефон из кармана, чтобы включить музыку, но Персефона накрыла мою руку своей.
– Да он мне просто не нравится, – шепотом, по большому секрету, сказала Персефона.
– Не нравится? – я положила мобильник на стол. – А почему так?
– Нет причин, – она пожала плечами. – У тебя так никогда не было, что парень всем хорош, но не нравится?
Я задумалась, перебирая свои милые увлечения, которых было немного, и к которым я старалась никак не привязываться, зная, что брошу, и действительно нашла на задворках воспоминаний пару случаев невзаимной с моей стороны симпатии.
– Ладно, бывает.
– Ты сильно влюблена в этого полукровного, да?
Я негромко рассмеялась, пытаясь за смехом скрыть неловкость, но она вроде как сказала мне правду, и я решила ей верить задолго до этого разговора, несмотря на предостережение отца.
– Понимаешь, – я повела рукой, подбирая слова. – Он славный, и нереально умный, и мне он с одной стороны жутко нравится, а с другой… а с другой…
– А с другой не знаешь, хочешь ли этого или нет, да? – она указала на чайник. – Шипит.
– А, это закипел, – я обернулась через плечо, и тут же засуетилась.
Я была рада тому, что чайник этот разговор прервал. Когда мы сели пить чай, разговаривать о парнях уже не хотелось. И мне не пришлось объяснять ей, что Амрэй мне в принципе нравился, но я прежде никогда не жила на одном месте дольше нескольких месяцев, и не умею жить будущим, и знаю, что всё течет, всё меняется. Самое долгое мы задерживались на год в какой-то глуши мира, где до ближайшего населенного пункта приходилось добираться несколько часов на снегоходе или на какой-нибудь другой странной технике. Мы могли бы остаться там навечно, но это уже папа не выдержал.
Допив чай, мы с Персефоной перебрались на диван, который принял более-менее приличный вид благодаря ее швейным талантам, и принялись рассматривать наши расписания.
– Как в одном классе прямо, – сказала я, отдавая Персефоне ее расписание.
– Класс? Это как в школе?
– Да, как в школе.
– Я не училась в школе.
– А где ты училась?
– В больнице.
У нее во взгляде прямо-таки читалось, что мне лучше промолчать, и я промолчала. Огоньки пролетели над нашими головами.
– Не сходишь за обедом? – сказала она, отряхивая пышную юбку платья от мельчайших, невидимых