Призмы Шанбаала. Дарья Олеговна Борисова
обсудить.
– С Иштар. У нее родители придворные врачи. Считай, часто в Дворце пересекались. Выросли вместе. Она раньше лучше выглядела, пока печати не лопнули, – Персефона тяжело вздохнула. – Ненавижу то, что она с собой сделала. Мы не дружили, мы всегда не ладили, но любой порядочный на ее месте ушел бы в Первый мир. Кто захочет жить морфом? Ее предки еле выбились при Миледи… вот дура. Никто не захотел бы такого позора.
– Персик, – я села на кровати, подтягивая колени к животу. – Эта девушка морф? Не зверолюд?
– Морф, – голос Персефоны запинался, но не от алкоголя, а от подступающий объятий сна. – Ненавижу морфов. Мои боялись, что я морф. Нет ничего хуже, чем…
Она недоговорила и уснула, и я тяжело вздохнула, встала и пошла на кухню, чтобы набрать стакан воды. Я не знала точно, как это происходит по утрам у выпивающих, но видела, что папа после шумных вечеринок хлестал воду из всех своих шести стаканов, едва успевая их наполнять. Поставив стакан на пол так, чтобы его точно нельзя было сбить, если она вдруг проснется раньше меня и спустит ноги с кровати, я вернулась под свое одеяло, легла на живот и сложила крылья за спиной, утыкаясь носом в подушку.
Морф. Морфов я редко не видела. Эти существа, не имеющие изначальной формы, но превращающиеся во всё, что когда-либо видели, были редкостью в любом из миров. Я знала, что их не любят. Им шипели вслед, и родители отказывались от них, и даже мой отец, не взрастивший в себе расизма довоенной эпохи Пятимирья, говорил, что старается их принять, но не может. Быть морфом тоже в какой-то мере генетическая болезнь, и всё, что происходит с нами, существами, вписывается в концепцию сохранения чистой крови. Персефона не может колдовать, и это вредит чистой крови. Я полукровка, и это тоже вредит чистой крови. А Иштар… Иштар похожа на нас, но больна, и даже если это делает ее самой лучшей темной колдуньей в Пятимирье, ее тоже отвергнут.
Я накрылась подушкой с головой, и крепко зажмурилась. Я не хотела думать о расовых проблемах Пятимирья. Я хотела уснуть. И скоро дышать стало тяжело, и я заснула.
После такого яркого урока истории, латынь меня разочаровала. Преподавал ее бледный низкорослый парень, прятавшийся за длинной челкой. Он еле-еле слышно представился магистром языков Ратио, сказал, что языки очень полезны, но поскольку в Загранье их изучают дома, он не обидится, если кто-то будет заниматься своими делами. Я честно пыталась вникнуть в его рассказ о том, насколько важен его предмет, и даже делала пометки в тетради, отмечая важнейшие вехи истории языков, но мне довольно быстро это наскучило. Персефона сидела рядом, подперев голову рукой, и занавесившись пеленой волос от всех. В глазах у нее отражался стыд.
«Ты переживаешь из-за того, что надралась вчера?» – написала я на поле своей тетрадки, и придвинула к ней.
Персефона покосилась на тетрадь, измучено посмотрела мне в глаза и покачала головой. Какое-то очень нехорошее чувство заворочалось у меня в груди, и я занесла ручку, чтобы задать следующий вопрос, как вдруг телефон в кармане завибрировал. Я хлопнула себя по платью, но запуталась