Могусюмка и Гурьяныч. Николай Задорнов
на лавке поднялся. Жалобное рябое лицо его, помятое после сна, казалось еще более безобразным.
– Куда едешь? – спросил его Захар.
Тот развел руками и не ответил.
– Чего это ты?
– Бельмэем[18], – отвечал башкирин.
– Ну-ка, Иван, – молвил купец ямщику, – спроси, откуда он, куда едет.
Ямщик Иван был родом из Низовки, где все мужики толково объяснялись по-башкирски. Он спросил проезжего: тот что-то буркнул в ответ, поклонился леснику и вышел из избы.
– Озорной башкирец, не хочет отвечать, – сказал Иван.
Захар больше не любопытствовал и стал готовиться ко сну. Из сеней принес чепан, развесил на печи, снял со стены и постелил на лавке полушубок, положил в голову дорожную сумку, снял поддевку, стал молиться на образа.
Хибетка кончил возиться с ружьем и устраивался спать на полу у печки. Пока купец молился, Хибетка затих, чтоб не отвлекать русского. Лучина гасла, в избе становилось темно. Дождь стихал. Помолившись, Захар разулся, лег на лавку, укрылся поддевкой.
Тряская дорога, ливень, буря, лесной пожар утомили купца.
«А жаль, что не добрался ночью до завода», – подумал Захар и представил себе, как бы он приехал на завод, постучал бы в ставень и как бы встретила его жена… У него для Настасьи сережки дорогие куплены у московских купцов на ярмарке.
Сквозь дремоту слышал, как, хлюпая копытами по лужам, кто-то проехал мимо дома.
«Башкирец-то, верно, озорной, если ночью в путь торопится. И конь-то его, поди, ворованный», – мелькали у Захара обрывки мыслей.
Дверь скрипнула. Лесник зашел, задул лучину, кряхтя полез на голбец. Кучер храпел в ногах у Булавина, Хибет ворочался возле печки.
Снова вспомнил о Настасье. Представилось ему, будто плывет она в лодке по пруду. Феклуша гребет, а Настасья правит.
Потом вдруг ударил огонь с неба и попал в новую лавку.
«Слава богу, что обоз-то не пришел домой, а то бы все товары погорели!» – подумал Захар и побежал за водой к колодцу, но и оттуда вылетело пламя. А кругом дома загораются, и выхода нет с улицы…
– Андреич, родимый, проснись-ка, – шевелил купца в потемках кучер.
– Чего тебе? – очнулся Булавин.
– Неспокойно здесь, возле кордона в лесу недобрые башкирцы. Ты уж не засыпай, как бы худо не было…
Захар приподнялся, присел на лавке.
– Вышел я коней проведать, – продолжал мужик, – слышу, за протокой разговор. Я в стайке притаился. Слушаю: Хибета нашего расспрашивают про какого-то Гейниатку: куда, мол, и откуда проехал? Хибет им объясняет: мол, с вечера грозу пересидел у лесника, а уехал к ночи поздно, как прошла буря. Чую, недобрые люди. По разговору видать… Хибетка у них свой человек в здешних лесах. Либо конокрады, либо разбойники. После спрашивали Хибета, кто в избе ночует. Как он сказал, что купец с ярмарки едет, я кинулся тебя будить. Да уж больно крепок ты спать. Этак ограбят, а ты и не услышишь.
– Много их? – пришел в себя Булавин.
– В потемках не видать, а по
Бельмэем – не понимаю (башк.).