Узлы и нити. Константин Кропоткин
селезня. Он был, вероятно, из семьи, где ссорам позволяют пускать глубокие корни. Человек другой породы.
В семье этой ссориться всерьез не умели, прилегали друг другу без излишней плотности, сходились и расходились вольно, запросто позволяя каждому жизнь на свой лад. У каждого были свои с семьей узлы и нити, связи и счеты.
Запросто терпели и Травиата.
Прозвище возникло в те времена, когда он объявил себя поклонником оперы, – школьником еще стал покупать пластинки, для чего специально ездил в город; выучил пару арий (особенно ту, про падшую женщину), и, осточертев брату-двойняшке, с которым делил комнату, получил эту кличку. Брат хотел быть военным, он им и стал, и никогда не понимал особенно, что хорошего в надрывных этих завываниях; «я искренна и простодушна, а вы должны найти себе другую».
– Да заткнись ты, Травиат! – зарывался он в подушку, пока тот слушал и пел.
Пел Травиат высоко и нечисто, и дело было, конечно, не в музыке, как бы скрипло ни звучали тогда виниловые пластинки, нынешним записям не чета. Он был глуховат, у него не было музыкального слуха – и лучше б ему интересоваться политикой, а не оперой, но разве ж выбираем мы себе страсть? Она настигает нас, разрешения не спрашивая. «…и с этого момента непрестанно любовью трепетал, какой не знал доселе». Мать, к музыке равнодушная, говорила «пускай», – отец тоже, вон, любит романы про Анжелику, хотя, казалось бы, где он и где французская маркиза.
Неизвестно ведь, что откуда берется. А раз уж появилось, пусть будет, – такова жизнь.
Брат-двойняшка, был бледно-рыж, а Травиат, скорее, пег, хотя кудрявы они были одинаково. Они оба были кривоваты в ногах, но то, что у брата выглядело выправкой кавалериста, у Травиата было до мультяшного комично и, знай смешливая семья слово «карла», то им бы и называла его – брата и сына, но прежде всего брата.
Он стал Травиатом.
В школе он поначалу учился плохо, учебе предпочитая игры с кузеном, своим погодком, у которого рано появились свои дела – тот помогал родителям в коровнике, пас телят. Травиат уходил к кузену, а с наступлением тепла даже ночевал с ним где-то в полях. «Где так много светлых дней было в юности твоей».
Он всегда опаздывал, все делал в последний момент, ленился, жульничал, в малые еще годы выучив этот взгляд поддельного ангела, глядящего, не моргая, желающего вызвать сочувствие, рисующего на лице нечто вроде страдания, от чего набухал еще заметней его крупный, рубильником, нос, и глазки синие отмыто синели. Он был вруном и, попадаясь на вранье, ничуть того не стеснялся, как-то очень ловко и быстро отодвигая от себя стыд подальше; он даже краснеть не мог, потому что от природы был красен, а когда появились отроческие прыщи, стал даже сизоват. Позже прыщи сошли, но остались рытвины, затвердив сходство лица его с обожженым керамическим горшком.
Каждый просыпается к жизни в свой срок, он взялся за ум к старшим классам, за два года до выпуска, – из лентяя, который только и знает, что реветь дурным голосом, вылупился человек сосредоточенный, неглупый. Он стал успевать