Записки невольника. Николай Молчаненко
что открытка не просочилась к мамочке.
27 сентября 1943 года
20-го числа нам на обед подали отвратительно пахнущую баланду. Никто не смог заставить себя притронуться к этому "блюду", и мы просто ушли на завод. На ужин снова была та же баланда, и снова мы отказались её есть, вернувшись в барак, голодные, но упрямые. Утром хлеба не дали, обещали выдать к девяти, но мы решили, что на завод не пойдём. Полиция пришла выгонять нас палками, заходя в каждую комнату, пока не вывела всех до единого.
На заводе мы договорились, что если на обед снова дадут ту же баланду, то никто её есть не станет, вернёмся в цех, но работать не будем. Павел предложил собраться всем в одном месте – пусть видят наше единство. До обеда директор Брюкман ходил по цехам и кричал, как безумный: «Или работать, или концлагерь!» Мы видели, как немцы вокруг делают вид, что не слышат – настолько они сами запуганы. Настоящий террор. Но на этот раз мы выиграли: выдали хлеб, и вполне съедобный обед. Даже Мария-повариха улыбалась и хвалила нас за смелость, пока выносила гнилую брюкву на помойку.
После обеда завыла сирена. Я решил не прятаться в убежище, а спрятался среди кусков металлолома. Когда появились самолёты с их грузом смерти, я прошёл в цех – там не было ни души. В пустом цехе я расчеканил несколько форм, засыпал землю в опоки, в соседнем пролёте тоже добавил земли. В другой цех идти побоялся, и к убежищу пробрался уже через вентиляционное отверстие. Отбой объявили после шести, и мы ушли обратно в лагерь.
По дороге встретил Оскара. Он, как всегда, быстро пробормотал новости: наши освободили Смоленск, Гомель, Чернигов; идут бои на подступах к Киеву. Финны разорвали сотрудничество с немцами, Турция пропустила советские войска, союзники достигли Неаполя, а в Альпах войска принца соединились с войсками маршала Бадольо.
28 сентября 1943 года
Сегодня проснулся до подъёма, от сильного волнения, не сдерживая слёз, которые катились по щекам. До сих пор не понимаю, где кончился сон и началась реальность. Только что передо мной была мама. Она будто приехала в наш лагерь, и я делился с ней всем, что накипело: рассказывал о нашей жизни, о мелочах, вроде того, как однажды по ошибке сказал Карлу, что мой день рождения 23-го, а не 22-го марта. Мама, к моему удивлению, сказала, что знает Карла, и почему-то это казалось совершенно естественным.
Она приснилась такой же, как в тот день, когда я видел её в последний раз: тогда, стоя у забора, она поцеловала меня сквозь прутья и торопливо ушла, боясь опоздать до комендантского часа. Я, не в силах оторвать взгляда, цеплялся за прутья, смотрел ей вслед сквозь слёзы и думал – увидимся ли когда-нибудь снова или это был наш последний прощальный миг? Как же беспомощен я тогда был, маменькин сынок, безвольный перед этим страшным миром.
Сегодня я вновь переживал то же самое горе. Плакал теми же слезами отчаяния, продолжая плакать уже наяву, не понимая, что проснулся.
Ах, милая мамочка, как же тяжело терять тебя даже в снах! Я проснулся, и горечь этой потери всё ещё не отпускала. Но зачем нужны эти войны, эти бесконечные смерти, это море человеческих слёз и крови? Горе, которое, словно