Записки невольника. Николай Молчаненко
странным и добрым "фашистом," которого, словно в насмешку, послала судьба. А я снова умираю за формовкой гусениц – изнурительное напряжение, доходящее до потери сознания. Ночная смена с шести вечера до четырёх утра, а рядом трудятся французы и голландцы – добрые, надёжные ребята. В девять вечера их кормят на немецкой кухне, и они приносят мне один-два маленьких кусочка хлеба.
Как-то Рауль предложил мне надеть его берет и пойти с ними в столовую, уверяя, что повар примет меня за француза. Я сначала посмеялся, но на следующий день всё же решился попробовать. И вышло! Уже несколько раз заходил так. Чтобы не вызывать подозрений, вставляю в разговор пару фраз ("Qui l’a raté?", "Je ne sais pas", "Comme-ci, comme-ça", "Bonjour, monsieur"), но каждый раз, получая тарелку супа и кусочек хлеба, жду, что вот-вот выгонят с позором. Мне не страшно быть пойманным, а унизительно перед французами – ведь для них я тоже "камрад".
1 октября 1943 года
Жизнь в Европе сильно отличается от нашей, советской. Во многих аспектах они опережают нас, остаются недосягаемыми в технологиях, комфорте, и даже в повседневных мелочах. Но вот в сфере духовной они, по моему мнению, отстают. Мы более склонны к размышлениям, к чтению, к разговорам о глубоком, к пониманию мира. Меня, например, поразило увлечение голландцев спиритизмом. Оказалось, что почти каждый из них верит в загробную жизнь – и говорит об этом с таким энтузиазмом, будто рассказывает что-то несомненное, само собой разумеющееся.
Мой друг «Кардинал» Миша говорит, что не стоит отвергать того, в чём не разбираешься, но спиритизм я не просто отвергаю – я его ненавижу. Причиной этому стала популярная фигура, Артур Конан Дойл, любимый в Англии писатель, который возглавлял спиритическое движение и привнёс его в культуру. Прочитав однажды его рассказ о спиритическом сеансе, я испытал такое отвращение, что едва не возненавидел самого писателя. Мракобесие, и ничего более.
Вчера вечером, наслаждаясь редким моментом – миской горячего супа в немецкой кухне в компании французов, я вдруг заметил, как в дверь вошли двое полицая. Едва увидев меня, один из них завопил: «Чтоб я тебя здесь больше не видел! Сюда ходят только с разрешения доктора Брюкемана!”
Как будто нищий мог что-то здесь "разрешить". Мысленно я пожелал ему смерти, но благо, хоть суп доесть позволил. Французы и голландцы, которым посчастливилось питаться на немецкой кухне, после супа обычно получают бутерброд, но вчера им его не дали: работа была окончена раньше, чем ожидалось, и кухню прикрыли. Мы были вынуждены тоже уйти, размышляя, чем обернётся эта очередная "экономия" на голодных.
Интересно наблюдать, как меняются немцы. Когда-то их жестокость не знала границ – если немец поднимет руку, у нас привычка инстинктивно отскакивать, уворачиваться. А если всё-таки ударил – отступаем, чтобы не добил. Наша жизнь здесь – собачья, бесправная, и подчинение – единственная наша защита. Иначе – полу смертельные избиения, карцер, концлагерь, а в конце – госпиталь или же совсем другая яма.
Раньше они действовали смело, но с каждым месяцем заметно, как рука у них поднимается