Свечи на ветру. Григорий Канович
как и его отец, в очках на толстом, не вязавшемся со всем его видом носу, в коротких штанишках, из которых, как стебли подсолнуха, торчали тонкие, без единой царапины ноги.
– Ты ходишь в школу? – в первый же день спросил Шимен.
– Нет.
– Почему?
– Не люблю учиться.
– Я тоже не люблю, – признался Шимен. – Но родители заставляют. У тебя есть родители?
– Отец.
– А кто твой отец?
– Портной… В тюрьме он.
– Понятно, – сказал Шимен. – Твой отец шьет им одежду.
– Кому?
– Арестантам.
– Да нет… Он сам арестант.
– Арестант? – у Шимена поползли вверх брови. – Когда я вырасту, я тоже сяду в тюрьму.
– Ты не сядешь, – возразил я.
– Сяду, – упрямо повторил Шимен.
– Доктор не позволит.
– Убью Юзефу и сяду.
– За что же ты ее убьешь?
Юзефа вечно ругалась с Шименом насчет еды и одежды: то он не то надел, то не то съел, то пришел позже, то явился раньше.
– Она со мной вытворяет все, что хочет. Вот только к кузнецу не водит, – жаловался Шимен. – Я бы охотно с тобой поменялся, Даниил. Жил бы ты у нас, ходил бы в школу, а я пошел бы в ученики к могильщику. Первым делом я закопал бы не человека, а скелет.
– Чей скелет? – выдохнул я.
Он потащил меня вниз, в кабинет доктора.
– Чей он? – снова спросил я, стараясь не глядеть на ввалившиеся глазницы, на обглоданные позвонки, болтавшиеся как чудовищное ожерелье.
– Папин. Чей же еще? – ответил Шимен, подошел к скелету и щелкнул по провалившемуся носу.
– Я спрашиваю… когда он был жив… – промямлил я, отворачиваясь.
– А! – смекнул Шимен. – Одного антисемита. Так говорит папа.
– Антисемита? – поинтересовался я, доселе не слыхавший о такой профессии.
Больше я не отважился спрашивать. Я был уверен, что антисемит – это почти что граф или что-то в этом роде, иначе вряд ли доктор выставил бы в кабинете его скелет. И уж совсем мне было непонятно, почему Шимену так не терпелось закопать его. Не часто ведь в жизни можно увидеть графа, да еще в таком виде.
Пока я лежал, во дворе набирала силу весна. Зазеленели деревья, и за окном, как сватьи на свадьбе, засуетились ручьи. В воздухе стоял неотвратимый птичий гомон, и громче всех, словно заезжий кантор в синагоге, заливался жаворонок, маленький, серенький, с серебряным колокольчиком в горле.
Как бы соперничая с весной, набирался сил и я. На десятый день мне разрешили встать с кровати, хотя выходить на улицу доктор строго-настрого запретил.
– Во избежание компликаций…
Иохельсон частенько употреблял диковинные слова, смысл которых ускользал от меня, как рыба из прохудившейся сети.
…Однажды в детскую вошла Юзефа и с насмешливой торжественностью объявила:
– К вам гости.
– Ко мне? – спросил Шимен. Он сидел напротив моей кровати и веселил меня игрой на губной гармошке.
– Кто? –