Свечи на ветру. Григорий Канович
бабушка их набивала, – похвастался я.
Лейбеле вдруг забрался на телегу, растянулся во весь рост и объявил:
– Мягко.
– Слезай. Не то мне достанется от Иосифа.
Старший подмастерье Лейбеле Паровозник нехотя соскочил с телеги и уставился на окна дома.
– Ну чего они возятся? Видно, Рохэ снова упала в обморок. Ну сколько можно падать! Парикмахерская третий день на замке.
– Кому она теперь достанется? – спросил я у Лейбеле.
– Как кому? Мне. Я женюсь на ней.
– На парикмахерской?
– На Рохэ.
– Но она же старая…
– Тем лучше, – сказал старший подмастерье Лейбеле Паровозник и хмыкнул.
Наконец из открытой двери дома на улицу прорвался плач, и я понял, что бывшие клиенты моего первого учителя господина Арона Дамского подняли его, застывшего на необтесанной погребальной доске, и понесли вниз к телеге. Рохэ была вся в черном. Она шла шатаясь, не видя перед собой ни улицы, ни лошади, ни солнца. Мужчины погрузили завернутое в саван тело, и Лейбеле Паровозник скомандовал:
– Поехали.
Я дернул вожжи, и кладбищенская лошадь зашагала привычной трусцой по булыжнику. Я ковылял сбоку, впереди телеги, и думал о пуховых шелковых подушках, о необтесанной погребальной доске и никак не мог взять в толк, почему сухопарая Рохэ, жена моего первого учителя господина Арона Дамского, так ополчилась против нашей соломы.
Зеваки провожали телегу взглядами, и мне казалось, будто они смотрят не на вдову, не на покойника, а на меня, и жалеют меня больше моего первого учителя господина Арона Дамского, потому что я стал могильщиком. Первый раз в жизни я увозил человека туда, откуда ему не дано возвратиться. Но, странное дело, я не испытывал ни стыда, ни муки, как будто погонял не кладбищенскую клячу, а битюга балагулы Цодика. Запах конского пота, давно не чесанной гривы, стертых до крови копыт наполнял все вокруг жизнью, заглушая чужую боль и горе. Нет, я совсем не чувствовал себя гробовщиком. Мне чудилось, будто я пахарь, будто иду по свежей борозде, усыпанной малиновыми червями, которой нет ни конца ни краю.
Когда мы выехали из местечка, Рохэ вдруг сделалось дурно. Она опустилась на придорожный камень, схватилась за сердце и чуть слышно прошептала:
– Боже, как далеко!
– Уже совсем близко, – утешил ее старший подмастерье Лейбеле Паровозник. – Вон, уже сосны видны.
Рохэ не вставала с камня, и я не знал, что делать: то ли остановить лошадь, то ли двигаться дальше.
– Может, в телегу? – несмело предложил вдове Лейбеле. – Реб Арон подвинется.
Жена моего первого учителя господина Арона Дамского вздрогнула, отрешенно посмотрела на старшего подмастерья, поправила черный платок, встала и примостилась у ног покойника.
Телега подпрыгивала на рытвинах, тело сползало с погребальной доски, и ноги моего первого учителя господина Арона Дамского тыкались в костистые бока Рохэ. Так она просидела весь остаток дороги, и я боялся оглянуться на нее, как будто был виноват перед ней за смерть