Скорбная песнь истерзанной души.
на пропагандистскую листовку ультраправой партии.
Буклеты эти оставались нетронутыми на журнальном столике целых четыре дня. А потом неожиданно пропали. Фильм Годара я впервые посмотрел гораздо позже в Доме Кальви.
С того дня как состоялся наш с мамой разговор, подобное поведение стало для неё в порядке вещей: я случайно попадал в поле её зрения, или правильней будет сказать, внимания299, она сокрушалась о том, что она совсем меня забросила и забыла обо мне (за это мама всякий раз просила прощения), что мы мало времени проводим вместе и неплохо было бы нам куда-нибудь сходить. Вся жизнь её состояла отныне из перемещения от одной точки к другой, от одного состояния к другому. Она, как ни прискорбно, превратилась в выключатель, у которого только две позиции: включить/выключить. И ничего более. Первая точка, первое состояние: жизнерадостная, улыбчивая, энергичная мама целыми днями пропадает в своей мастерской, пишет картины, которые никому не показывает (я их увижу только после её смерти), уезжает куда-то на несколько часов и возвращается с пакетами, наполненными ненужными нам безделушками (за редким исключением, когда она покупала действительно что-то нужное в такие свои спонтанные, внеплановые вылазки). Вторая точка, второе состояние: угрюмая, подавленная, нервозная, опечаленная, готовая в любую секунду и по любому поводу разрыдаться мама, бесцельно бродит по дому, либо смотрит телевизор, либо читает и ищет разговоров со мной. И от той точки до другой она могла переходить по несколько раз на дню, а могла и только лишь единожды за несколько месяцев, за полгода, год… Я ничего ей не говорил. Не спрашивал о пропавших буклетах, не упрекал в забывчивости и безразличии ко мне, не пытался выведать причин подобного поведения. Хотя, последнее, как раз, может, и стоило сделать. Но на тот момент я не только был увлечён совершенно иными вещами, полностью в них погружён, не только не был готов обсуждать с ней такие вопросы, я попросту принял это.
«Таков нынче наш новый миропорядок», – невольно сказал я себе. Наверняка несколько иными словами я выразился300… однако смысл тот же.
Примерно в четыре часа (так мне помнится) я, закончив разговор с матерью301, выдержав все муки ожидания, сжимая в руках салфетку с заветными цифрами из случайной, шумной, тёмной кафешки на углу, неподалёку от музыкального магазина и вокзала, я набрал номер. И стал ждать. Опять. В жизни за длительным ожиданием очень часто следует ожидание короткое. Оно-то обычно и сводит с ума. Но я держался как мог. Один гудок – сердце забилось быстрее. Второй гудок – участилось дыхание. Третий гудок – лоб покрылся испариной. Четвёртый гудок – во рту пересохло. Щелчок – все мысли разлетелись. Наступила тьма и тишина.
– Да, я вас слушаю, – раздался женской голос. Довольно низкий, колючий. Голос женщины, которой всё опротивело в этом мире.
– Здравствуйте! – сказал я. – Могу я поговорить с Ванессой?
– Поговорить с Ванессой, – медленно повторила она и тяжко вздохнула. Последовала длинная пауза и какое-то шуршание. Затем женщина сказала: –
Потому что она могла внезапно вырваться неизвестно откуда, вспомнив обо мне, и начав всё тот же разговор о том, что нам надо больше времени проводить вместе; и в то же время она порой могла совершенно не замечать меня, когда я находился прямо перед ней.
А может быть и теми же самыми.
Которая после этого исчезла в своей мастерской, оставив пакеты, что с собой принесла, там, где их бросила. Позже я сам разобрал их.