Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество. Игорь Евгеньевич Кокарев
машины в те времена была так нереальна и несбыточна, что я и правда не мечтал о чем – то таком.
– Зачем? У нас хороший городской транспорт, всего несколько копеек билет. С машиной еще возиться надо.
– А работать вас посылают в Сибирь, в Азию. В Казахстан, кажется. Называется на цел… цел… на целину. Это правда?
В это время над палубами нашей «Латвии» неслась любимая песня романтиков 60-х: «Комсомольцы, добровольцы… надо верить, любить беззаветно… только так можно счастье найти!»
Как им, не знающих ни слов этих, ни наших высоких помыслов, передать энтузиазм и восторг уходящих на бой, на смерть, на подвиги с горящими счастливыми глазами? Ну, какие дворцы и авто, вы, что ребята? У нас есть Родина. Мы Родину любим. Читали «Как закалялась сталь»? Нет? То – то. Мы здесь все Павки Корчагины. Ну, не все. И не всегда. Но все же…
Кажется, эти симпатяги что – то поняли. Они переглянулись между собой, и Диана сказала как – то с сожалением, больше самой себе:
– Да, наверное, они счастливы. У них есть родина. У нас тоже. И мы ее любим. Но он нужен своей стране. А мы нет. Только себе. Делай, что хочешь. Свобода. А зачем она, свобода, если ты никому не нужен? Тут что – то есть, Джим.
Я чувствовал себя гордым и счастливым. Сами же признаются! Вот только если бы не тот тухлый взгляд из – за угла…
Экипаж ОВИМУ внизу, у Дюковского парка. К парку скатывается сверху трамвай по улице Перекопской Победы, мимо нашего Главного корпуса, тормозит у экипажа и уходит дальше на Молдаванку. Парк не ахти какой, но с бассейном. Бассейн, правда, и у нас в экипаже, даже с десятиметровой вышкой. Но зимой воду спускали. А в Дюке, когда замерзала вода, кто – то делал проруби. По утрам, после йоги я бежал туда нырять под лед. Выныривал из другой проруби. Пар валил, тело звенело и, казалось, стрелы бы отскакивали. Жизнь и вечность сливались в одно волнующее предчувствие.
При этом по субботам на Тираспольской в забегаловке за рубль брал, как все, стакан водки не закусывая, потом второй занюхивал черным хлебом с хвостом селедки и шел к Дерибасовской и дальше в корпус Буки, в спортивный зал на танцы. И поднимали корешА вялое тело к кольцам, и прикипали кольца к ладоням, и взвивали ввысь гимнаста враз напрягшиеся мышцы. И стоял в стойке вниз головой как вкопанный, и замолкала музыка, и ахали девчонки.
По ночам дневальному делать нечего. Сонный экипаж, тумбочка в конце длинного коридора, заветный дневник и ручка. Стихи – как ныряние вглубь себя, в прорубь сомнений: что делаю в этой жизни? Зачем теряю годы, занимая здесь чье-то место? Дух маялся, ища применения. И не находил. Мучительна эта привычка к диалогу с самим собой.
Красавец Виктор Бородин, изгнанный из Водного института за любовь к польской студентке, отмолотивший за это три года в армии и вернувшийся уже к нам зрелым человеком и сладким тенором, хвалил мои стишки в стенгазету.
Смелый кто? Попробуй счисти-ка
Эту грязь с курсанта Пищика!