Красный закат в конце июня. Александр Лысков
ведь и в день пропажи батюшки точнёхонько луна в четверти стояла. Значит, его в то время тоже не видать было в Сулгаре?
– Того он не упомнит.
– Что же так этого вашего Балаша в лес-то тянет?
– Там он с мёртвыми разговаривает.
– С мёртвыми! Ну, вот и добегался. Договорился. Разбой на нём! Поймаем – повесим посреди Сулгара. Либо в кумирню затолкаем и зажарим! Да и тебя, старого, туда же. Да и всех ваших крикунов поганых. Забудете, как перечить…
Позвали в избу целовальника.
Подготовка к увековечению происходящего у этого грамотея была долгой и обстоятельной.
Сначала он вытащил из торбы клочок пергамента, многократно скоблёный от прежних записей. Потёр его куском пемзы для выравнивания. Посыпал мелом и опять потёр, чтобы чернила уж точно не расползались.
Затем появилось на столе перо с правого крыла гуся. Ибо целовальник оказался левшой.
Перочинный ножик был вынут из игрушечных ножен. Перо наискось срезано на конце.
Выдолбленную из камня чернильницу в берестяной оплётке присяжный писарь снял с пояса и установил перед собой.
Вся эта процедура пугала Ерегеба – будто ему казнь готовилась!
Старый угорец вертел в руках гранёную палочку – пас – и бормотал смертные заговоры.
По требованию урядника Никифор вполголоса переводил причеты:
Бежали семь духов,
Семь священных духов.
Отдыхали возле семи берёз.
Эти семь берёз вечно стоят —
Одна берёза сгнивает и падает,
А другая вырастает.
Не руби маленький лес,
Он должен расти…
Понятно стало, что Ерегеб вовсе отчаялся. Готовился к смерти.
У бывалого служаки урядника это называлось «взять на притужальник».
– Скажи ему, мы, чай, не звери. Он старшина в племени, почитай, князь. Значит, может и сам откупиться, и людей своих откупить. Продай, старик, землю и спокойно живите. Пуcть только этот ваш Балаш и впредь лишь с мёртвыми говорит. Чтобы среди живых я его не видел. Чтобы духу его тут не было.
– Елад талай ед лакик[67], – перевел Никифор.
Старый Ерегеб подумал и кивнул.
Целовальник вывел на пергаменте:
«Купчая… А что купил село Сулгар со всеми угодьями от Туйги до Паденьги, по обеим берегам Пуи и Суланды, я есмь урядник Бориска Ворьков за пять рублёв… Аже иметь мне служити, село будет за мной, не иметь служити, – село отоимуть в государево владение…»
До сего дня здесь на паперти сулгарского храма лишь отец Паисий представал перед старожилами единственно от имени Христа. Благостные выпевы попа канули в небыль. Внове были и голос лихого урядника, и напор.
Не слезая с коня, Бориска Ворьков прочитал только что подписанную грамотку на вотчину. В пояснение добавил:
– А в кумирне вашей будет теперь волостная управа. Старостой – Ерегеб. К нему в помощь – выборный Никифор Синцов. Что причитается с вас на кормление войска, на подати Господину Великому Новгороду, то нести в съезжую в Рождество и в Петров день…
Пока говорил урядник, стрелец из
Продай землю, и будет мир.