Как было и как вспомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым. Отсутствует
и в это время подходит некто и вмешивается, вероятно, полемической репликой в наш разговор (или того хуже – в монолог Рогова). Рогов оборачивается и с характерной интонацией трагического актера, исполняющего роль Ричарда III, произносит: «По морозцу, по морозцу, как говаривал князь Болконский!» Вот его замашки были приблизительно таковы. Он был резкий, вспыльчивый человек. Конечно, он очень много нам дал. Какое-то время общение было близким. Но под конец уже трудно было общаться, у него был рак горла. Он не мог говорить, писал на салфеточках.
– Рогов умер в конце 1990-х?
– В 2000-м. Ему было 70 лет, когда он умер. Но последние годы общения не было, и от этого у меня осталось чувство вины.
– А после того, как Рогов ушел из университета, были ли англисты, с которыми вы общались?
– Я писал диплом у Натальи Александровны Соловьевой, это было очень формально. Талантливые люди на кафедре водились, но не они определяли общую обстановку. Я не случайно после пошел в МПГУ к Нине Павловне Михальской. Какое-то время у меня мелькала дикая мысль, не поехать ли в Питер – к Нине Яковлевне Дьяконовой либо к Ирине Владимировне Арнольд на лингвистику. Я написал диплом в МГУ и, окончательно поссорившись с руководителем семинара по английской литературе Валентиной Васильевной Ивашевой (тоже любопытный персонаж: из бывших, но с советской идеологией до мозга костей), пошел в МПГУ.
– О чем был ваш диплом?
– Про современную английскую драму. От Осборна до Стоппарда, который только что тогда написал «Розенкранца и Гильденстерна…». Как-то так получалось, что я все время с университетской скамьи и семинара Рогова хотел писать про Шекспира, но никто не соглашался (да и не мог бы) руководить такой работой. Вот и получалось что-то по английской драме, то есть на ближних (Рогову я писал про «Рыцаря Пламенеющего Пестика» Ф. Бомонта) или дальних подступах к Шекспиру.
– Когда вы пришли в МПГУ в аспирантуру, чувствовалась разница в атмосфере?
– Тогда это еще не был университет, а Московский государственный педагогический институт имени Ленина (кажется, он и до сих пор этого имени). Так что я пришел в МГПИ. Разница чувствовалась прежде всего в одном, но она-то все и определяла: на кафедре в педе было два человека, с которыми хотелось общаться. Если в МГУ верховодили Ивашева и Самарин, то здесь были Нина Павловна Михальская и Борис Иванович Пуришев. И это была колоссальная человеческая разница.
– А свободы в МПГУ было больше?
– Нет, скорее даже это было с большим ощущением тех границ, в которых можно работать. В МГУ существовало, вопреки воле руководителей кафедры, некое фрондерство – да и разрешено там было больше, чем другим. Ивашева, какой бы она ни была, ездила в Англию, привозила сведения из первых рук, привозила книги. И давала их студентам! Так что романы Грина, Голдинга, Мердок мы читали с авторскими дарственными надписями. В МГПИ ничего подобного не было. Михальскую один раз выпустили в Англию на несколько месяцев стажировки, и все. Пуришев, занимаясь Германией,