Фатум. Том первый. Паруса судьбы. Андрей Леонардович Воронов-Оренбургский
к скрипу ставен, разбавил тишину Преображенский.
− А далее… случилось… − хрипло откликнулся капитан, и его печальные темные глаза, словно два камня, упали в душу.− Я уже заканчивал пажеский корпус, когда был вызван письмом из дому: занемогла маменька, и все волновались всерьез, врачи высказывали в один голос опасения немалые. Засвидетельствовав сыновнее почтение, я задержался в усадьбе, сейчас уж не помню, дней пять или около того. Теперь я был на семь лет старше, мне было семнадцать; я уверенно держал шпагу, пистолет и женскую талию, однако слова Митрофана по-прежнему бередили память и, черт возьми, при одной только мысли, что я увижу его, тот «желторотый мизгирь» вновь просыпался во мне.
− Так ты столкнулся с ним в тот приезд? − Андрей пододвинул расшитый бисером ламутский56 кисет. Ожили трубки, кутая лица капитанов в голубую вуаль.
− Вовсе нет, брат! В том то и дело,− после затяжки досадливо огрызнулся Черкасов.− Митрофан был в отъезде: наш дом на Гороховой в Петербурге требовал ревнивого ока перед зимой, сам знаешь. Вот он и хозяйничал там авралом… Батюшка на него в сих делах как на каменную гору надеялся и, помнится, любил сказывать: дескать, нам такого исправника боле вовек не нажить.
− Видно, болело сердечко?
− За грех-то свой? Может, и так,− покорно согласился Черкасов.− Ну-с, в тот приезд прознал я, Андрей Сергеевич, что братца моего хотят женить. Да не по прихоти барской и не по принуждению − зазноба у него завелась, поповская дочь. Я как узрел ее, веришь, влюбился. На год ли, два ли младше была меня, но смотрелась царицей! Кожа белая, как молоко, и без всяких ванильных капель пахла ароматом осеннего сада да прочими всякими там деликатностями… Оттого немудрено, что всяк заезжий болван уж непременно таращился на нее. Боже, и как только я решился на это! Да, видно, судьба, брат Преображенский… в грязь мне было ахнуться. А ее, сам знаешь, сколько ни прикрывай − грязью и останется. Как на духу скажу: животным умом тогда жил, все к черту, спал и видел ее в своих объятиях.
Преображенский усмехнулся, искоса взглянув на друга:
− Ну и?..
Тот закрыл покрасневшие веки и грустно кивнул головой.
− А что потом?
− Потом… укатил в Петербург, чтоб мне тридцать раз утонуть, радуясь, что отомстил Митрофану. «Знай, мол, аварская свиная морда…» Грошовая победа. Героем ведь себя считал, ан на поверку…
− Ужели проболталась?
− Хуже! Затяжелела. Ну-с, а шила в мешке не утаишь: прознали родители, позже Митрофан − словом, наплела изгородь, не перелезешь.− Черкасов рванул ворот и перекрестился.− А она наложила на себя руки. Двойной грех…
Андрей тоже перекрестился на икону, крепко сжал тезкино плечо: «Господи, до каких же степеней мук дошел сей человек, ежели впал в такие откровения!»
Он решительно поднялся:
− Ты как хочешь, дружище, а я на покой… Полно душу терзать…
Вместо ответа тот посмотрел глазами, полными слез, схватил Преображенского за локоть и притянул к себе.
И
Ламуты − одно из названий тунгусских племен Сибири.