Обручник. Книга вторая. Иззверец. Евгений Кулькин
пошлый не пейте левейн,
Сиятельный Лейба Бронштейн,
Пусть им захлебнется таковский
Чудак по фамилии Троцкий.
Боязник опять достал блокнот.
И вычитал:
– «Слава – это такой вид человеческого вожделения, которого никогда не бывает в избытке».
Видимо подумав, что речь идет о нем, художник сказал:
– Мне слава не нужна.
Поэтому, если кто-нибудь заметил, что она у меня есть, и я охотно меняю ее на деньги.
– Ну и сколько ты за нее хочешь? – прогудел гигант, все еще покоя не плечах гири.
– И в каком она пребывает измерении? – подал голос лилипут: В граммах или сантиметрах?
Художник добродушно улыбался, а Боязник снова унырнул своим взором в блокнот:
– «Когда у человек нет выхода, он считает это кознями своих врагов; когда же есть выход, он думает что это над ним подшучивают друзья.
Поэтому наши ошибки и есть наше достоинство».
Боязнику хлопали.
А тот прочел:
Я славу отдам врагу,
А деньги раздам я нищим
И рукописи сожгу
На самом глухом пепелище.
Когда же спросят меня:
«Зачем я такой беспечный?»
Отвечу, улыбку храня:
«Чтоб стать в своей глупости вечным».
А дождь тем временем перестал.
И первым на свет Божий вышагнул гигант, так и державший гири на плечах, и не подозревающий, что кто-то – мелом – написал на одной из них доходчивое матерное слово, потому сперва не понял подначку прохожего:
– И сколько же он весит?
– Это не он, а она, – подправил гигант прохожего.
– Ну я что вижу, то и говорю.
И он указал на гирю, на которой было начертано слово из трех букв.
– Вот мерзавцы! – вскричал верзила.
И Троцкий усмехнулся.
– Как все же хороша жизнь, когда она на свободе и, помимо прочего, не утеснена ссылкой.
«Дрейфующие мысли!».
Вот оказывается, как назывался блокнот Боязника.
Теперь уже покойного.
И эту смерть Троцкий никак не мог объяснить.
Так она была противоречива.
Кажется, Боязник предусмотрел для сохранения себя все, что только может быть, кроме…
– Я зашел к нему в камору, – рассказал силач, – а он – висит.
– На постромке, – уточнил верзила.
И только теперь Троцкому стало ясно, что все те русские, с кем ему удалось познакомиться, жили в одном месте.
И этим местом был просторный амбар шорника, кажется, тоже выходца из России.
Там – по стенам – висела разная упряжь.
И Боязник, дурачась, примерял то хомут, то шлею.
То седло себе на спину пытался взгромоздить.
– Он перед смертью не изменился? – спросил Троцкий гиганта.
– Да нет, – ответил тот, – разве накануне более, чем всегда, выпил.
Но – шутил.
Меня назвал «Верхолазом по низменным делам» за то, что я хозяйскую дочку где не надо щупал.
Лилипут оказался наблюдательней.
Это