Обручник. Книга вторая. Иззверец. Евгений Кулькин
много ты понимаешь в литературе!».
Но не кричится.
Что-то есть в полотере такое, что отпугивает категоричность.
– Да и его он величает на свой лад – Максим Горькович.
Странный это человек, но чем-то к себе притягивает, что-то в нем более чем искреннее, что ли, почти детское, открытое до самой последней степени открытости.
Когда-то, шляясь по тем местам, от которых несло клоакой, ему приходилось встречать людей, которые играли в таких вот чудаков, как Евграф Евграфович. Подделывались под его имидж.
А оригинал не только вел себя раскрепощенно, но еще и позволял демонстрировать застенчивость, от которой тоже становилось не по себе.
Но в оценках он крут.
Вернее, даже не крут, а категоричен.
И его совершенно не волнует, разделяет кто с ним его мнение или нет. Оно как бы существует для того, чтобы быть.
Как наступает, скажем, тот же день.
Или ночь.
И природе или Богу все равно, мило тебе это или нет.
Горький не заметил, когда в руках Евграфа Евграфовича появился томик рассказов Чехова.
И как он его начал, естественно, с пристрастием читать.
– Вот смотрите, – произнес он, – три начала: «Один учитель древнейших языков…», «Один умный, всеми уважаемый участковый…», еще через рассказ или два опять однородное с предыдущими числительное: «В одно прекрасное апрельское утро…». Ну и так далее.
В народе это называется «бодяга».
И напиши подобное кто-то другой, отложили бы, не читая.
А тут – гений…
Горькому было, так и хочется сказать горько.
Слово, и несладко от всей этой нелестности.
Хотя Евграф Евграфович был безусловно прав, что при??? составлении следовало бы учесть, что и такие могут повстречаться придирчивые читатели.
– А диалог у него каков, – продолжал разогревать свою антипатию к Чехову Евграф Евграфыч, – мухи со скуки подохнут.
И вдруг – из-за пазухи – выхватил какую-то вконец затрепанную книгу и начал читать:
– «Долго-долго погарала заря бледным румянцем. Неуловимый свет и неуловимый сумрак мешались над равниной хлебов».
Горький мучительно пытался вспомнить, чье это.
Ведь именно по этой причине Евграф Евграфович выдал этот отрывок.
И еще, чтобы огорошить, сравнением.
– Это – Бунин, – не стал томить Евграф Евграфыч.
Горький закивал.
– Одно «погорало» что стоит! – подхватил.
– Значит, тоже чувствуете, – продолжил Евграф Евграфыч. – Но почему не пишете так?
Он, наверно, все же чуть подсмутился, ибо поправился:
– Я имею ввиду, почему так не пишет Чегов, – так и назвал его через «г». – Что ему мешает быть не только понятным, но и ощущаемым?
Горький чуть подзамешкался с ответом на этот вопрос, и Евграф Евграфыч продолжил:
– Мне все время кажется, что сделав о себе заявку, писатели потом как бы опускают крылья. Лень им парить, раз набрали высоту. Потому иногда и падают камнем.
Горький уже давно заметил, что спорить на литературные темы неимоверно трудно. И не оттого,