Обручник. Книга вторая. Иззверец. Евгений Кулькин
как можно скорее обуздать в себе все то, что сейчас как бы размазало его по пространству.
А потом хорошо подумать.
И тема естественная и единственная: как отсюда побыстрее сбежать.
Кстати, по побеге говорят почти все ссыльные.
Некоторые даже обзавелись картой.
Вообще-то Кобе хотелось не только по-настоящему успокоиться, но и попробовать изгнать из себя негативную энергию, чтобы попробовать помедитировать здесь, в глуши, где больше шансов войти в состояние сомати.
А злит сейчас Кобу буквально все.
Вот это один из ссыльников сказал бабе, которая укорила себя: «Ну, дура!» – спросил: «Это фамилия твоя или псевдоним?».
Так, конечно, не поняла, о чем речь, но на всякий случай сказала:
– Не семиделка я, конечно, но дом в голоде не держу.
– И чем же он у тебя питается?
И захотелось Кобе дать этому говоруну в морду.
Чтобы не выделывался, как овчина в купоросе.
Иногда его перед сном тянуло помолиться.
И еще одно не давало покоя.
Часто эта память выхватывала из прошлого то, что лучше всего было бы забыть: То суетень Димана, то ухмыль Мордаса.
А то и тихая осудительность Ханы.
Диман помнится одной фразой и звучит так:
– Отрицание – это грусть творчества.
И об этом же, только в исполнении Мордаса:
– Отрицать лучше всего то, что не знаешь.
Хана же говорит свое извечное:
– Что-то у меня сегодня слякотное настроение.
И – она же:
– Покорство – это право сладкое заесть горьким.
Иной раз, правда, она говорила совершенно непонятные вещи.
О той же покорности, что это право смотреть правде под ноги, чтобы о нее никто не споткнулся.
А уже совсем неведомо что звучало в такой фразе:
– Образование – это падение в бездну!
И вместе с тем увещевала учиться как можно прилежнее.
Иногда – во сне – оказывался он в Гори. Видел свой домик с кирпичными углами и песчаной крышей и улицы, почему-то продутые непременным бураном.
Куру никогда не видел.
Как и гору, у подножья которой уж век возбуждает воображение кругляш Амирана.
7
Сверчка здесь не было.
И необузданности, которая захватила его в Кутаисе, тоже.
А что же было?
Коба неожиданно понял, что где-то внутри начальственной недосягаемости, а, точнее, все же, недоступности, живет миф, которым он облагородил свой образ.
Пока точно нельзя сказать – со страхом он воспринят или со смехом, – но он – есть.
Присутствует.
Наличествует.
Заставляет помнить то, о чем можно было бы вроде и забыть.
Заключенные тут, в Батумской тюрьме, встретили его чуть ли не как героя.
Почти восторженно пересказывали то, что он безусловно знал лучше их, поскольку в этом участвовал, – имеется ввиду бунт в Кутаисе.
И хоть они ни на что не намекали, а тем более, не просили, Коба понимал, что это его час.
Пусть не звездный, а только подзвездный,