Собрание сочинений. Том 9. Евгений Евтушенко

      Преподавал я синема в Нью-Йорке,

      а поскользнулся на арбузной корке.

      Две пенсионных бабушки-студентки,

      боясь, что их запишут в декадентки,

      испуганно сбежали с кинокласса,

      увидев итальянский фильм «Sоrpasso»,

      где, мышцы выставляя полуголо,

      по пляжам забавлялся «донайоло»

      как воплощение «донайолизма»,

      что в США страшней социализма.

      А может быть, – пытаюсь догадаться —

      им захотелось Гассману отдаться,

      но поняли они, что слишком поздно.

      Травмировало. Видимо, серьезно.

      Они вбежали после этой выставки,

      еще дрожа, на кафедру лингвистики

      и за ущерб моральный возмещенья

      потребовали в гневе возмущенья.

      Но там, под маской скрыв лицо поэта,

      был итальянец Питер Караветта.

      И он воскликнул им в порыве страстном:

      «Неужто не понравился вам Гассман?»

      А что затем? В глаза взглянув друг дружке,

      вдруг покраснели милые старушки…

      Витторио, неповторимый Гассман,

      когда воспламенялся, то не гас он.

      Конечно, обгонять небезопасно,

      но скушно без обгона, – без Sorpasso!

      Витторио, я по тебе тоскую —

      ты выбрал сам большую жизнь такую,

      что ты не сможешь жить потусторонне,

      как «донайоло»[24] или «истрионе»[25].

      Витторио, как два огромных грома,

      мы громыхали в Опере ди Рома

      по-русски, итальянски, но дуэтом,

      как будто стали сдвоенным поэтом.

      Нам только б с края сцены не сорваться.

      Бессмертие? Оно – обгон, Sorpasso!

      Витторио, а я к тебе собрался.

      Хочу я прыгнуть в тот экран, в «Sorpasso»,

      в тот плохонький смешной автомобильчик,

      всех в мире обгоняющий обидчик,

      и мчать, сигналя хриплою сиреной,

      в наполненной любимыми вселенной,

      где нет для нас забытых и забывших,

      где нет друзей или любимых бывших,

      и рядом с еще юным Трентиньяном

      быть заводилой, лихачом, смутьяном,

      но с разницей одной – чтоб эта смута

      не принесла случайно смерть кому-то.

      Футбол дворовый, не ковровый,

      со штангами ив ржавых труб,

      мне корешами был дарован,

      и не был жлобским, не был груб.

      Футбол был выше пионерства,

      сорвиголовством хоть куда.

      В нем не было легионерства,

      а легион мальчишек – да!

      Чья музыка в задорных зовах

      заманивала все звончей?

      Да это музыка кирзовых

      в заплатках,

                          в трещинах мячей!

      Вся пацанва тогда болела

      за Бабича, и за Борэля[26],

      за