Самобытный феномен русской средневековой философии. О. В. Козлова
тому времени восточнохристианской философской и богословской мысли.
Противоположную позицию по данному вопросу занимают Л.А. Конева и А.В. Конева, которые утверждают, что средневековая мысль на Руси «не была еще в полной мере самобытной философией <…>», началом русской философии они указывают XVIII век [140].
Историк философии В.Ф. Эрн, анализируя особенности западноевропейской и отечественной философии, отмечал следующее: «Русская философия осознавала себя существенно отличной от философии западной. <…> Если для западноевропейской философии характерны рационализм, монизм и имперсонализм, то для русской — логизм, онтологизм и персонализм». По мнению В.Ф. Эрна, ratio западноевропейской философии — это мертвое абстрактное понятие, служащее выражению безличного человеческого разума, а русский философ противопоставляет ему Логос, сокровенное Слово, которое «берет разум в целом», обнаруживает и дает расцвет внутреннему своеобразию и богатству личного начала. В.Ф. Эрн считает, что русская философия предопределена, предназначена для соединения воедино Логоса и Рацио, так как именно в их гармонии разум сможет выразить сокровенное [297, с. 15, 19, 21]. Автор понимает сокровенное как трансцендентно-экзистенциальное, нравственно, прежде всего, постигаемое бытие личности себя самое или некоего другого. Однако автор исходит из особого эмоционально-эмпирического, субъективного, страдающего, сопереживающего социальные трагические аспекты социального бытия личностного разума русского мыслителя. Поэтому взаимодействие рационального и эмоционального если и гармонично в русском философствовании, то специфически гармонично: в данной гармонии все же доминирует эмоционально-субъективная, страдательная позиция познающего субъекта, который даже личное свое спасение не принимает без всеобщего спасения.
Следовательно, на наш взгляд, познание, будучи культурно-социально-индивидуально детерминированным процессом, протекающим по закону субъективной интерпретации видения, прочтения, распредмечивания любой картины, любого феномена культуры (которую сегодня принято называть парадигмальной), не может быть понимаемо на уровне односторонне объясняемого процесса отражения как воздействия объекта на субъект, потому что человек при анализе социокультурных явлений не может быть свободен от их субъективного прочтения, а значит, в его сознании общественная парадигма уже изменена.
Прав Л.В. Поляков, утверждающий, что каждое историко-философское исследование «имплицитно ориентировано на определенный образ философии и в соответствии с этим образом в нем определяется философичность того или иного текста. Но, как правило, отстает даже попытка осознанно воспроизвести свою систему координат. Это — удел каждого исследователя, пытающегося что-то сказать об объекте. Эмпиризм как объективность — иллюзия, а на деле — только способ неосознанного (как правило) воспроизведения ценностно-познавательных схем той культуры, к которой принадлежит такой "эмпирик"» [213, с. 72]. Это с достаточной очевидностью проявляется