Триады. Михаил Дынкин
в длинный овраг.
Там тамбовские волки играют в снежки;
наигравшись, спешат на парад.
В серых лапах пунцовые держат флажки.
Из Тамбова идут в Ленинград.
Человек улыбается, машет волкам.
«Наконец-то! – кричит. – Молодцом!»
Удаляется в ванну, по жёлтым клыкам
водит щёткою, бреет лицо;
корчит зеркалу рожи (не может без рож),
а из зеркала смотрят враги.
Между тем просыпается город и тож
поднимается с левой ноги.
Гумилёвский трамвай по Приморской бежит,
в отсыревшие боты обут.
Улюлюкают дамам на Стачек бомжи.
А по Невскому волки идут.
Следствие
Детектив изучает улики:
пол-литровую банку черники,
перья чаек, какие-то злаки,
норку мыши, лукошко опят.
Нарезает круги, размышляя;
запирается, чтоб не мешали
в кабинете. Зелёной клешнёю
потирает опять и опять
подбородок массивный багровый.
Вспоминает родные дубравы
на планете Аркадия Нова,
в олимпийские кольца свернув
впечатляющий хвост. А в подвале
душегуб созерцает ладони,
на которых сверкают медали,
из которых одна за войну,
а вторая за что-то такое –
в двух словах не опишешь. Толкая
вагонетку с бобами какао,
запыхавшийся судмедэксперт
говорит в диктофон: «Вероятно,
мышь убита тупым долгопятом».
Долгопят поправляет: «Предметом».
«Не тупым», – возражает предмет.
Она стоит под деревом нагая.
На голове два синих попугая;
один продолговатый изумрудный,
другой же вообще не попугай.
А дерево то яблоня, то вишня -
само не понимает, как так вышло,
но ты его за это не ругай.
Тут есть, конечно, пара неувязок.
Она стоит одетая под вязом,
на ней крутые валенки и стразы,
а больше ничего. Ну а чего
ты ожидал, читатель или зритель?
Вы с ней сто лет под ивою стоите;
вам машет солнце костью лучевой,
поёт зюйд-вест, селена глазки строит,
тень ворона выклёвывает глаз.
Стекает с веток красный дождь листовок…
Она считает, что грустить не стоит.
Её дыханье – веселящий газ.
Тяни-Толкай
Бранился извозчик и Тяни-Толкая хлестал,
когда из лечебницы вывели бледного Ницше.
Лёг на спину дождик, почувствовав вдруг, что устал.
Шли спать проститутки. Торги начинались на бирже.
Карета промчалась, забрызгав философу плащ.
И солнце туман распороло лучами косыми.
Голодные духи пускались над бойнями в пляс.
А Тяни-Толкай всё к земле прижимался, не в силах
понять, что случилось; зачем его, бедного, так –
тяжёлою плетью, с садистской оттяжкой, до крови?
И головы зверя мотались и никли не в такт.
Ах,