Нелюбовь. Ксения Нихельман
именно у нее.
– Заскочу как-нибудь, – ответила парикмахерша, выключая машинку для стрижки. – Ну вот, Марик, теперь ты на человека похож, а то отрастил лохмы.
Я же старательно не поднимал глаз на свое отражение. Мне не нужно было видеть собственное преображение: все самое страшное я понял по людоедским движениям лезвий и по холодку, гуляющему по почти лысой голове.
– Ой, он у нас связался с каким-то соседским мальчишкой, а тот, ты бы видела, лохматый как чучело. Да и вообще они придурковатые там все, у отца усы такие, знаешь, когда кусочки рагу в них можно прятать.
Обе рассмеялись, видимо, мать очень удачно пошутила.
– А она как мышь серая, ни разу ее накрашенной не видела. Прям святая простота. Вся такая натюрель, а сама бледная-пребледная. Ни грамма женственности.
Больше показушно, чем грациозно мать рукой откинула волосы с «ровными кончиками» назад, за плечи. На этот раз она вдобавок сделала какую-то процедуру на волосах, отчего те стали светлее. С новой помадой, сказала, будет в самый раз.
Когда мы шли домой, я строго держал голову вниз, буравя взглядом носки своих мельтешащих одним за другим ботинок. Кто-то из ребят со мной поздоровался, в ответ я же буркнул быстрое и абсолютно неприветливое «привет». Единственное, на что я был способен в данный момент, бросить все мысли на мольбу – лишь бы не встретить Его, лишь бы Он не увидел этого ужаса.
– Марик, ну что ты загрустил? – мать провела ладонью по моей голове, отчего я брыкнулся в сторону, как недовольный жеребенок. – Посмотри, как тебе хорошо! Красивый мальчик, все аккуратненько, все ровненько…
Дома же, у зеркала в ванной, я разглядел, как все ровненько и аккуратненько… На этот раз было короче обычного, сквозь темные обрубки так называемых волос проглядывала бледная противная кожа, на левой стороне головы я разглядел мерзкого вида родинку… Я заплакал, больше не в силах сдерживаться.
Когда я успокоился, вернее, когда высохли слезы и глаза перестали быть красными, то отпер дверь и под всеобщее молчание вышел из ванной.
– Ты че там так долго делал? – удивленно спросил отец. – Рано тебе еще в ванной запираться, хрен не вырос.
– Ты что такое говоришь? Что за гадость? А? – накинулась мать на отца. – Совсем ку-ку?
– А что такого? Будто у него хрена нет, у меня, значит, он есть, а у него нет… Ты там ревел, что ли?
– Нет, – твердо сказал я.
– Ну-ка, иди сюда.
Отец подался вперед, сползая с дивана. Острый подбородок, узкие глаза-щелки, локти уперлись в коленки. Вид бесспорно устрашающий. И я его боялся.
– Ты ревел?
– Нет, – твердость моя пошатнулась.
– Не ври отцу!
– Нет, – мягче.
– В глаза мне смотри! Вон глаза красные у тебя. Ревел, сука?
– Нет, – еще мягче.
– Мне ремень взять, чтобы правду выбить?
– Да, – с первой слезой.
Вторая мелкой бусиной предательски потекла по щеке.
– Ёперный