Омертвение. Ярослав Толстов
так, как считает нужным и там, куда я направлю. Вы, Николай Сергеевич, прекрас-но помните мои условия и не только вы, кстати, – он ухмыляется и возво-дит глаза к потолку. Эн-Вэ багровеет и приподнимается со стула.
– Ты, Одинцов, не борзей, – тихо говорит он, резко позабыв про пре-красный гоголевский язык. – Ты не борзей, сука!
– Кто борзеет?! – восклицает Женька обиженно и его физиономия все так же безмятежна. – Я борзею?! Да ни в коем разе! Я и не умею! Я всегда тише крана, ниже плинтуса! Макс, быстро ответь: разве я могу борзеть?!
– Что вы, босс, – с готовностью отзывается Максим, – да вы тихи аки овечка.
– Спасибо, с козочкой не сравнил. Ну, вот, видите? Пойду, поищу свой нимб в нижнем ящичке. Видите, как вы ошиблись? Но вы этого и не гово-рили, верно? Вы ведь не это говорили? Наверное, вы только сказали «Э!»
– Нет, это я сказал: «э!», – перебивает его Максим. Женька пожимает плечами:
– А может и я сказал: «э!» В общем, «э!» – сказали мы с Петром Ивано-вичем. Что же до унтер-офицерской вдовы, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои. Завтра я сообщу вам, как и кем будут выполняться заказы. А сейчас, Николай Васильевич, черт, простите, Сергеевич – все время путаю – вы уж не обессудьте, мы как бы несколько устали, и, если не возражаете, то… – Женька делает реве-ранс, и Эн-Вэ, только что озадаченно скашивавший глаза то на него, то на Макса, снова осторожно трогает ладонью свою волосяную нашлепку, за-стегивает пальто и хмуро говорит:
– Ладно уж… отдыхайте. Только… смотри, Одинцов, не по чину власть берешь! Смотри, объешься – поплохеет.
– Чем прогневили? – неожиданно дрожащим, цепляющим за душу голо-сом юродивого вскрикивает за спиной Эн-Вэ незаметно прокравшийся ту-да позабытый Вовка, и Эн-Вэ подпрыгивает на месте. – Разве держали мы… руку поганого татарина… разве соглашались в чем-либо с тур… с турчином, разве изменили тебе делом или помышлением?!
– Ох, лукавый народ! – Эн-Вэ обреченно машет рукой, подхватывает дипломат и величественно следует к выходу. – Поглядишь, так у вас, Одинцов, не серьезная фирма, а зоопарк какой-то! Не забудьте – завтра я вас жду!
Гордо выпрямив спину, он скрывается за углом.
– Прощай, Ганна! – зычно кричит Женька, хотя до нас еще не долетел тонкий перезвон, означавший, что открыли входную дверь, и Эн-Вэ, нако-нец-то, покинул «Пандору». – Поцелуй, душенька, своего барина! Уж не знаешь, кому шапку снимать! Эх, прощай, прежняя моя девичья жизнь, прощай! Сергеич, с поцелуем умираю!
Последние его слова тонут в оглушительном хохоте. Не смеюсь только я, потому что растерянно смотрю на только что открытое мною письмо. Я ничего не понимаю. Мои глаза прикованы к заголовку, которого не может существовать.
«Здравствуй, милый Витязь. Шлет тебе пламенный привет Наина».
Я тру лоб, потом оглядываюсь – украдкой, словно меня могут застиг-нуть за каким-то непристойным занятием.