Провинциальные тетради. Том 2. Вячеслав Лютов
не слишком ли легко объяснил Уайльд свое детище? Да, его портрет – правдивое зеркало Дориана, его боль и страх…
«Я покажу вам свою душу, – со злостью говорит Дориан художнику. – Вы увидите то, что может видеть только господь бог».
Что же может видеть только бог, как не исковерканную судьбу человека! Ведь «каждому воздастся по делам его».
Уайльд довел идею с оживлением портрета до логического конца – и создал мифического бога Судьбы. Он-то и врезается в нашу память. Только теперь, в отличие от Гоголя, он сделал этот миф самодостаточным, не требующим «второй части» с объяснениями, оправданиями и покаяниями. Портрет Дориана Грея несет в себе какой-то языческий ужас, «это было страшнее, чем разложение тела в сырой могиле» – и не случайно Холлуорд призывает Дориана к молитве. «Очисти нас от скверны».
– Так вот что вы сделали со своей жизнью! Какой урок, какой страшный урок!.. Боже, чему я поклонялся! У него глаза дьявола!..
Поздно, Холлуорд, через минуту тебя убьют…
* * *
«Это лучшая твоя работа, Бэзил», – лениво промолвил лорд Генри. Уайльдовский Мефистофель не восхищался; единственное, что его интересует, это предстоящая работа над убийством души Дориана Грея, а портрет – бог с ним, пусть поможет прекрасное для сотворения безобразного. Ведь комплекс Нарцисса начался именно с этого портрета, и породил идола именно художник Бэзил Холлуорд.
Примечательно: наряду с воодушевлением и любовью к работе над портретом было привлечено еще одно чувство: «инстинктивный страх», «внутренний голос говорил мне, что я накануне страшного перелома… мне стало жутко…» То же самое тревожное и тягостное чувство испытывал и гоголевский художник, хотя поначалу принимался писать «жадно».
И здесь важно заметить: оба художника писали портреты и раньше – и ничего трагического им эта работа не сулила. Но вот появились ростовщик и Дориан – и наступил не просто кризис творчества. Это была трагедия творчества.
Прав Камю, когда писал, что человек является жертвой своих же собственных истин; а потому будет справедливым сказать, что художник является заложником своих же произведений. Личная, может быть, даже психиатрическая трагедия художника начинается тогда, когда у его творения появляется двойник; когда произведение начинает жить особой мифологической жизнью, рассыпаться в реальности и, несмотря на это, контролировать ее. Тогда возникает инстинктивный страх – страх перед роком, возникает и предсмертная молитва Холлуорда, и строжайший пост и религиозная экзальтация у гоголевского художника.
Портреты начинают выворачивать душу своим создателям.
«Всякое искусство совершенно бесполезно», – записал Уайльд красивую фразу.
«Оно еще и совершенно порочно», – добавили бы наши художники…
* * *
Есть еще одно сходство между Уайльдом и Гоголем: «крупнейшим завоеванием» критики стала оценка двух «портретов» как эстетических